«Твои соплеменники, – тянул он, пробуя слова на вкус, – соплеменники твои… хитрые? Или наоборот, тупые в своей хитрости, или хитро тупые? Сразу и то и другое, как… как погода в межсезонье. Вроде бы солнце, а вроде бы и дождь, и не поймешь, зонтик брать или нет. Вот и они такие же, соплеменники твои. Хитрость… хитрость у них, как белыми нитками шита. Прямо в лоб, без затей. Тупость, чистой воды тупость. Думают, наивностью прикинуться – ум. А это… это как плавленый сыр за ум принять! Принять плавленый сыр за подлинное бытие – вот их предел. Слова подобрать не могу, чтобы всю… всю глубину этой… недоумливости выразить. Ты… другое дело. Ум… ум, это видно сразу. Не мне, конечно, судить. Я-то… куда мне. Но жена… жена у меня умная женщина. Она-то в людях разбирается. Говорит, ты, говорит, очень умный. Ей я верю. Женскому чутью… женскому чутью не доверять грех. Особенно… когда… когда вот-вот… ну, понимаешь. Ребенок. Мальчик, если Бог даст. Она… хочет… твоим именем назвать. Чтобы ум… ум твой передался. Верит, что имя… имя может судьбу направить. Глупости… но вдруг… и вправду есть какая-то связь между именем и судьбой, между наблюдением и наследованием. Она смотрит на тебя постоянно. Ты заметил это неотступное присутствие чужого взгляда? Думает, если смотреть на умного человека, ребенок будет умным. А вдруг и правда? Кто знает. Верит… она верит. Как в приметы старые. А вдруг… а вдруг и правда. Смотрит на тебя, постоянно. Заметил? Если смотреть на тебя, ребенок умным родится. Глупости, конечно. Но она верит. Вот и смотрит. Все время смотрит. Ты не замечал?» Улыбка его – кривая трещина в фасаде притворства, открывающая зияющую пустоту.
«Нет, – ответил я, сухо, коротко. Не замечал. И не хотел замечать. Умный… умный, говорит. Как будто в уме дело… или в имени… жалкие попытки найти оправдание существованию. Глупости все это. Глупости и суеверия. А она смотрит, как будто в моем взгляде есть ответ на ее экзистенциальную тоску. Смотрит…»
В восемь вечера у меня был заказан столик на двоих в ресторане, где отлично жарили мясо. Восемь вечера – рубеж, черта между днем и ночью, между работой и… чем? Отдыхом? Развлечением? Или новым витком той же самой карусели, только в декорациях более пристойных, более расслабленных, но все равно – крутится, вертится, не остановишь. Стейк из хорошо выдержанной мраморной говядины средней прожарки. Я предпочитаю говядину, но сегодня будут свиные ребрышки, обмазанные густым кисло-сладким соусом. Запах жареного, густой, призывный, как зов предков из пещер, костры, шкуры, первобытное торжество плоти. Столик на двоих. Двоих. Но кто из двоих – настоящий я? Тот, кто жаждет стейка, кровавого, с прожилками жира, тающего на языке, как грех на исповеди? Или тот, кто с кислой миной смотрит на цинковое ведерко для костей, предвкушая липкие, свиные ребрышки, чужой выбор, чужой каприз, чужое… тело?