Мат, грохот стройки и пение птиц.
Первый пион, влажный. Улитки и черемша,
пахнущая чесноком: «зелёное золото Переделкина».
Хочется спасти жирного слизня и посадить его на траву,
но его непросто взять в руки, он выскальзывает,
и потом минут 30 нужно смывать с пальцев слизь.
Возможно, было бы приятно посадить слизня на сосок.
Лунник возле посмертной маски Пастернака.
Поникший, со сжатыми губами, и это перламутровое
свечение возле лица. Я нахожу у себя похожую рубашку,
чтобы излучать за ужином бледный свет.
«Чудо-дерево» возле дачи Чуковского.
На самом деле что-то мемориальное, детские сандалии
и тапки, висящие на ветвях: покинутая одежда – это всегда
про одежды мёртвых, будь то Болтански или Аристакисян.
Получается какая-то могила советского детства
«в воздушном пространстве», на сказочном дубе.
Вечер, когда мы ищем дом Юрия Мамлеева, но утыкаемся
в заросли, где кончается парк. Комки тополиного
пуха на кладбищенской паутине, рассыпанные
конфеты и печенье в виде рыбок, даже искусственные
цветы и елочные украшения, яичная скорлупа – это род
нежности, ведь разве мы можем упрекнуть
этих любящих в отсутствии вкуса.
Коровы возле ограды, их ловкие хвосты и невинные шлепки.
Момент ослепления после долгого жара,
когда господь на радуге является нам, и озарённые