Ничем не могут помочь.
Все проваливается, выпадает, как слоги, как буквы. В универсам «Ленинградский» – на самом деле туда? Или в тот новый магазин, который теперь на его месте?
– Прости, пожалуйста, – он выдыхает в трубку, – хотел пораньше встать, собирался, не знаю, что произошло. Ты погуляла?
– А что ж мне, тебя до вечера ждать теперь? Погуляла. Дай хоть зайду днем, обед тебе приготовлю. Ты ведь один? Никто не приедет сегодня?
– Нет, сегодня… У меня внучка в Германию уезжает, представляешь, да? Провожают они ее. Эх.
– А ты почему не провожаешь?
– Да не люблю я. Как-то быстро скучно становится. Одиноко. Лучше газеты почитаю, все равно в ящик кидают вон.
– А что она в Германии потеряла? К жениху, что ли?
– Нет… – Теряется, не знает зачем. – К какому жениху? Она же малявка совсем.
– Какая малявка, в восемнадцать?.. Впрочем, вы же по-другому смотрите, вам она всегда ребенок.
– Это кому же?
– Ну, мужчинам.
Наверное, неправда. Но жена бы тоже наверняка спросила про жениха.
И он выдыхает, расслабляется – вот все снова и хорошо, не сделал ничего плохого и страшного, с ним разговаривают, она простила. А Шура могла бы и кричать, и вещи швырять, и дверью хлопать, и матом ругаться так, что самому горько становилось. И ведь это только поводом всегда было, любая, вот такая мелкая провинность, случайная забывчивость, а на самом деле не из-за того злилась. А из-за того давнего, что он по глупости рассказал. Нужно было молчать, ее одну любить, а он не смог. И ладно бы в жизни – в памяти, Шура была против и его памяти, она ненавидела его память. Но что уж теперь, теперь-то все. Жена теперь на Пятом кладбище, ему тоже скоро, хотя Алевтина велела не думать о таких вещах.
Остается только подождать, когда Алевтина днем придет.
Но вот что он решает – он дверь заранее открывает, чтобы не вышло так, что он звонок в дверь не услышит. А он не слышит, но потом вспоминает почему – сам же перерезал провода после смерти Шуры, потому что совершенно не мог переносить звука звонка. Нормальный был, иногда даже радостный, но от звука раскалывалась голова и хотелось плакать. А ему почти никогда раньше не хотелось плакать.
Он открывает дверь, оставляет щелочку.
И пишет шариковой ручкой на запястье – Алевтина, и это будет значить сразу все: и что обещал выйти с ней на улицу, и что ждет на чай, и что нужно купить к чаю рулет с лимонным кремом.