Я кивнула, вручив Лиллиан бразды правления. Она так этому обрадовалась, что у меня даже голова закружилась, но это было приятное головокружение. Лед, сковывающий мое сердце, слегка расплавился от ее восторга. Если не считать братьев Бейкер и моей родни, никто рядом со мной еще так не радовался. Никогда прежде у меня не было друга.
Когда она закончила, мои веки окутало синевато-золотой дымкой, по щекам разлился нарисованный румянец, а губы приобрели винный цвет и соблазнительную пухлость, совсем как у самой Лиллиан. За столь яркий макияж меня бы взашей выгнали из Джорджии, но в слабом свете моей новой спальни мой облик казался волшебным, утонченным, магнетическим – и я с трудом узнавала саму себя.
Потом Лиллиан помогла мне облачиться в новое нижнее белье со словами: «Дорогуша, корсеты – это последний писк моды!» – и надеть через голову платье. Как я и боялась, оно едва доставало мне до колен. Фасон у него был слегка ампирный, с низкой талией, и потому оно скрадывало формы, но мой стилист остался всем доволен. Темно-изумрудные рукава, украшенные кружевами и драгоценными камушками, обтянули мои плечи. Камнями был усыпан весь наряд – их тут набралось бы на целое состояние, – а снизу платье было отделано золотой бахромой, которая щекотала лодыжки. Я запротестовала, когда Лиллиан стала подворачивать мне чулки, но она строго сказала: «Так надо».
– Сама Шанель не справилась бы лучше! – причмокнув, воскликнула она, снимая с моих волос заколки и поправляя волны, возникшие на волосах. С такой прической мне еще не приходилось иметь дела, но мою новую стрижку будто сам Бог велел укладывать именно так.
Лиллиан снова подвела меня к зеркалу, любуясь плодами своих трудов.
– И последний штрих!
Мне на лоб чуть выше только что выщипанных бровей легла золотистая лента, с которой свисали бриллиантовые, жемчужные и золотые украшения. Ни дать ни взять корона соблазнительницы!
На мгновение я позабыла обо всех своих горестях. О папиной смерти, о брате, о Фэйрвиле с его строгим социальным этикетом, даже о дьяволе, не желавшем оставить в покое мои сны. Мне еще никогда не было уютно и спокойно в собственном теле, наедине с собственным разумом, который, по мнению Томми, помутился, по мнению Фэйрвиля – пропитался злом, а по папиным словам – стал жертвой проклятия. Я ни с кем не могла разделить невзрачный сосуд земного существования, в который была заключена моя душа, ведь тогда Женщина в Белом отняла бы его навсегда. Во мне привыкли видеть только дочку фермера с грязными руками и обветренными щеками, а вовсе не красавицу. Не знаю, может, встреча с этой потаенной стороной пробудила во мне тщеславие, но рассматривать свое новое отражение было приятно.