– Ща. Отлучусь. По делу государственного масштаба.
Пошёл к ближайшим кустам. Не торопясь. Остановился. Расстегнул ширинку. Плотно, уверенно, как человек, у которого хоть в чём-то есть контроль. Над головой мигала лампа, но он не обращал внимания – в этом городе всё мигало, будто старалось привлечь внимание, не зная зачем.
Сзади послышались шаги. Негромкие. Сухие. Дисциплинированные.
– Гражданин, вы серьёзно? – голос был уставший, но не злой. Скорее, с примесью того особого раздражения, которое возникает, когда тебя выдрали из машины из-за «мелочи».
Валентин не оборачивался.
– Ну а вы бы куда? В ларёк? Или на лавочку, где бабка завтра семечки кормит? Это, блядь, кусты. Они для этого и придуманы природой. Не?
– Документы.
– Да ёб вашу мать…
Он застегнул ширинку с достоинством, повернулся. Перед ним – двое. Один – младший сержант, свежий, как обёртка от мыла. Второй – постарше, с лицом, которое уже видело всё и предпочло бы забыть.
– Писать в общественном месте – административка. – сказал старший. – Проходите, оформим. Десять минут.
– Ну если вам от этого легче станет – берите. Только бумагу свою не забудьте, вдруг захочу расписаться с теплотой.
Камера была не столько холодной, сколько равнодушной.
Металлические лавки, облезшая краска, запах дешёвого моющего и времени.
Пашка сидел, обняв колени, как ребёнок в позе "я вообще-то не пью, меня жизнь заставила". Димон дышал в стену. Валентин развалился на лавке, глядя в потолок.
– Ну, блядь, свобода слова, – сказал он, не поднимая головы. – Вот нассал – и уже угроза конституционному строю.
– Заткнись, – буркнул кто-то за стенкой.
– Спасибо за конструктив, – отозвался Валёк. – Приятно, когда с тобой спорит голос из стены. Чувствуешь себя шизофреником, но в компании.
Пауза затянулась. Воздух в камере висел, как плохой приговор.
Пашка храпнул, Димон тихо икнул.
Снаружи хлопнула дверь. Сначала шаги – быстрая речь, потом скрип ключа. Открыли камеру. Внутрь не заглянули – мимо повели задержанного. Мужчина, лет сорока. Серый, мнутый, с пустыми глазами. Рядом – лейтенант. Не молодой, не старый. Из тех, кто говорит мало, а видит много.
Валентин поднял глаза, взглянул на проходящего – и, как будто между прочим, сказал в пространство:
– Вот такие и рубят, как правило. Ножичком, аккуратно. Своих. Потом в диван ножик и пихают. Типа спрятали. А он там живёт. С кровью и памятью.