Я ещё долго рассказывал Лине Львовне про лучше и хуже. Это я не сам придумал, а прочитал в одной книжке. Но Лина Львовна не знала, что я не сам придумал. Она смотрела на меня, и от смеха у неё дрожали губы. А мне нравилось, что ей хочется смеяться, хоть она и сдерживалась изо всех сил. Ведь она – старшая пионервожатая и должна нас воспитывать. А она совсем никого не воспитывает. За это у нас её все ребята любят.
Наконец Лина Львовна не выдержала и засмеялась громко.
Вот тут мы с ней и попались.
Открылась дверь, и вошла Елизавета Максимовна.
Лина Львовна сразу перестала смеяться.
А я замолчал.
– Как у вас тут весело! – сказала Елизавета Максимовна.
Лина Львовна вскочила с места и подвинула стул.
– Садитесь, Елизавета Максимовна. Это мы так… вспомнили… – сказала она, поправляя свой поясок. – Вы знаете, Елизавета Максимовна, Райкина вспомнили.
– Талантливый актёр, – сказала Елизавета Максимовна. – Очень талантливый.
Мне всегда казалось, что Лина Львовна немножко боится нашей классной. Наверное, от страха она и придумала про Райкина. Ведь Лина Львовна кончила десятый класс в позапрошлом году. Она тоже училась у Елизаветы Максимовны. А потом она прошла какие-то курсы и осталась в школе вожатой. Только мне было непонятно: без Райкина смеяться нельзя, что ли?
– Мы только что собирались поговорить с Костей о вашем классе, – сказала Лина Львовна, – о том, как наладить работу.
– Почему именно с ним? – спросила Елизавета Максимовна.
– Просто он сам зашёл.
– Это самый разболтанный ученик в классе, – нахмурилась Елизавета Максимовна. – Ведь так, Шмель?
Я промолчал. Не хватало ещё самого себя ругать.
– Отвечай, когда тебя спрашивают старшие.
– Ладно, так…
– Ах вот как! – сказала Елизавета Максимовна. – Значит, ты сам понимаешь, что твоё поведение невыносимо. Почему же ты не задумаешься над этим?
Я молчал.
– Ты сознаёшь, что дезорганизуешь весь класс?
Я снова промолчал. Я стоял и думал про книгу «Тиль Уленшпигель». Там монахи хватали кого-нибудь невиноватого и пытали горячей водой до тех пор, пока он не сознается, что он колдун. Или – на костре. Тут любой сознается…
– Отвечай, Шмель!
Я знал, что она не успокоится, пока не отвечу. И я сказал, чтобы ответить:
– Сознаю.
– Почему же ты не задумаешься и над этим?
– Я задумывался.
– Ну и что?
Я молчал. Чего тут отвечать? Я снова думал об «Уленшпигеле». Там, если человек не сознается, что он колдун, его замучают до смерти. А если сознается – то сожгут за то, что колдун. Какая же разница! И я решил молчать. Только мне жалко было Лину Львовну. Она открыла альбом и уже, наверное, десять минут смотрела на одну фотографию.