– Утро доброе, милый! – сказала Мия. Луговые глаза сияли в отблесках красного солнца. За эти глаза готов и жизнь отдать. Душу Вейву продать, чтобы они смотрели на него, не отрываясь. За это и любил ее. Никакое золото, никакие камни драгоценные не стоили этого пронизывающего до дрожи взгляда.
– Доброе.
Он медленно и плавно склонился над ее бледным и чистым лицом, осторожно коснулся сухеньких, пухлых губ. Провел рукой по нежной коже, которая еще помнила давние времена тяжкого труда. Рельефные, небрежные швы шрамов и твердая, шершавая корочка ожогов не давали забыть о крестьянском прошлом, но Мию они только украшали, предавали сил и необыкновенную женственность.
– Может, нам пора о детях подумать, Селио? – вопрос загнал его в тупик. – Долгих восемь сив мы вместе и женаты, а детей своих так и не имеем.
Селиот промолчал, задумчиво отпрянул от Мии и свесил ноги с кровати. Он и сам об этом частенько задумывался. Хотел, чтобы сын был, по хозяйству ему помогающий, и дочь, за домом и очагом приглядывающая. Правда, ни хозяйства, ни дома своего, у Селиота пока не имелось. Все в отчем поместье шевыряется, да в его полку командует, деньги копит. Много звонких золотых монет уже в мешочках в сундуке разложенных, но Селиоту хотелось сразу и мельницу, и конюшню, и прочие нужные по хозяйству постройки поставить, а сруб для дома непременно из ели сумеречной, чтоб каждый знал, какой из себя хозяин знатный и богатый. Потом и свой полк, а может и целый легион собрать, чтобы Бездне верой и правдой служить или оголтелой ватагой пожечь все деревни магов и прочей нечисти. Там уж и детей растить не стыдно будет.
– Мия, – начал он, отойдя от глубоких, как море, раздумий. – Как только скопим еще тысячи три золотыми и имением обзаведемся, так о детях думать можно.
Мия надула и не без того пухлые, малиновые губки и фыркнула, как обиженный еж. Селиот засмеялся и полез обниматься, но тут же получил по лицу гусиной подушкой. Схватил Мию за талию, потянул на себя и изо всех сил прижал к крепкой груди – она завизжала, забрыкалась, но быстро сдалась: впилась ему в губы и, сбросив ночное платьице, повалила на кровать.
Из-за стен поместья ярла Вернедельяра де Ла-Фео, или же попросту Ве́рнела, доносилась оживленная и озорная игра не в меру пьяных музыкантов. Отовсюду лилось пиво, вино и диковинная водка, привезенная графом на галере в глиняных чарках числом больше сотни из ледяного царства Ра́хмия! Играли звонкие гитары, свистели флейты и пищали скрипки – весь люд плясал во всю пьяную прыть и хлестал алкоголь, карты летели по столу, аки вороны, озорные окрики и песни заполняли пустую округу. Один из хардагов из того царства выплясывал вприсядку и орал что-то на своем наречии. Бабы хохотали, потрясывая перед лицами аппетитными, круглыми и налитыми молоком грудями, ненавязчиво предлагая уединиться в конюшне всякому в меру привлекательному или сильно уж пьяному мужику с толстым кошелем. Один из конных рыцарей (звали его вроде как Хэ́рсинг) вскочил на стол, скинул пояс с мечом, кинжалом и прочими прелестями для войны и принялся отстукивать каблуками латных сапог какой-то забористый ритм – летела посуда и еда, проливалось пиво и вино на голову, поднимая хай и смех; руки вскидывались к верху, ударялись в кирасу и по новой! Все его движения походили на брыкания пьяного и безного паука. Тот, что из Рахмии, поскользнулся на луже от пролитой водки и с непонятным криком, похожим на блеяние прижатого валуном козла, приложился головой о землю, налету сорвав платье с рядом стоящей бабы – огромная, с кочан капусты, грудь бесстыдно вывалилась на свободу, и нет, чтобы убежать, как бы сделала нормальная женщина, эта деваха, необремененная честью и чувством собственного достоинства, подняла упавшего и заплясала вместе с ним совершенно голая, лупя титьками ему по горящим щекам. Те жены, что осмелились прийти с мужьями на сей праздник погорели от стыда за чужое распутство, а глаза избраннику закрыть смелости не хватит, ведь пьяный мужик хуже дьявола будет, возьмет и нос расквасит кружкой увесистой.