Кабул тогда, в середине восьмидесятых, был странным местом. Шум войны был слышен в столице куда меньше, чем во всей остальной стране. Девчонки в коротких юбках также бегали на занятия в политехнический университет, улыбаясь случайному фотографу и бурно жестикулируя, как и десять лет назад, когда я учился в его стенах. Расслоение общества, в сто крат усиленное гражданской войной и советским военным присутствием, бросалось в глаза незамедлительно, невзирая на все пропагандистские попытки центральной власти убедить нас: мужчин и женщин, пуштунов, таджиков, хазарейцев и узбеков, суннитов и тех, кто относится к исламу с уважением, но без боли в сердце, сельских жителей и горожан, умеющих читать и тех, кто готов порвать глотку любому стороннику обучения девочек в школе, живущих по календарю Хиджры в четырнадцатом веке и тех, кто все же предпочитает век двадцатый, таких разных и часто непримиримых во взаимной вражде; что мы – единый афганский народ.
Это была очевидная чушь и грубая ложь, лишь подчеркивающая страстное стремление руководителей страны выдать желаемое за действительное, но для очень узкого круга столичной молодёжи, состоящего из юных дочерей высокопоставленных чиновников НДПА2 и молодых офицеров, сделавших карьеру благодаря собственному таланту и энергичности, за этой чушью скрывалась возможность жить как люди, навсегда порвав с вековыми традициями.