Мальчики – те удались хуже. Тут уж мать постаралась, расщедрилась, и замес получился не тот: из четырех двое такие же пустосвяты, как она, к тому же принадлежат к разным ветвям ханжества. Один все трется среди черных ряс, кюре, лицемеров, а другой – гугенот. Ума не приложу, как я высидел этих утят. Третий – солдат, воюет, бродяжничает бог его знает где. А что до четвертого, тот так, ни с чем пирог: мелкий лавочник, неприметный какой-то, овцеподобный; зевать тянет, стоит только подумать о нем. Моя порода в них проявляется разве что когда мы беремся за вилки, сидя за столом. Тут никому не до сна, и слаженность видна; любо-дорого посмотреть, как мы шестеро работаем челюстями, как у нас трещит за ушами, как мы хлеб ломаем руками, а здоровенные бутыли поднимаем рывками.
Поговорили о содержимом, теперь обратимся к самому дому. Он тоже мое детище. Я долго его строил, а потом раза три-четыре перестраивал, стоит он на берегу Бёврона, лениво катящего свои лоснящиеся зеленые воды среди покрытых густой травой, жирной землей и щедро унавоженных берегов, там, где начинается пригород, на той стороне моста, напоминающего присевшую таксу, живот которой захлестывает водой. Прямо напротив легко и гордо вознеслась в небо башня Святого Мартина, напоминающая женщину в юбочке, отороченной вышивкой, с украшенным цветами порталом, к которому ведут, словно в рай, почерневшие и крутые ступени Старого Рима. Моя скорлупка, моя хибарка находится за пределами городских стен, и потому всякий раз, как часовой с башни завидит врага, город запирает ворота и неприятель заявляется ко мне. Хоть я и не прочь почесать язык, но все же без этих гостей я мог бы и обойтись. Чаще всего я ухожу, оставив ключ на пороге. Но когда возвращаюсь, бывает, не нахожу ни ключа, ни двери, только четыре стены. Тогда я отстраиваюсь заново. Мне говорят:
– Дуралей же ты, ей-ей! Брось работать на гостей. И халупу тоже брось, пока горя не стряслось. Под защитой стен Кламси скажешь Господу мерси.
– Гоп-ла-ла! Хорошо мне там, где я. Где высокая стена, безопасность там прочна. Но, сидя за стеной, на что я буду смотреть? На стену? Да я высохну от скуки. Я люблю, когда у меня руки развязаны, когда я могу вытянуться на бережку моего Бёврона, когда из своего сада, покончив с прополкой, могу любоваться игрой лучей на речной глади, кругами на поверхности, расходящимися от плещущихся рыб, колыханьем донных трав, могу рыбачить, полоскать свое тряпье и вылить в речку содержимое своего горшка. И потом, как же так! Худо-бедно, но я всегда здесь жил, теперь уж поздно что-либо менять. Самое худшее уже случилось. Говорите, что дом снова будет разрушен? Возможно. Но, люди добрые, я же не претендую на возведение вечного. Но уж оттуда, куда я врос, меня нелегко будет выковырнуть, черт побери! Я уже отстраивался заново два раза, отстроюсь еще раз десять. Не то, что бы меня это развлекало, но поменять местожительство мне в десять раз тяжелее. Я бы превратился в тулово без кожи. Вы предлагаете мне другую кожу – новей, светлей, краше? Да она и не пристала бы ко мне или лопнула бы. О нет, мне мила моя…