Возле хижины дорога сворачивает влево, и огонек, мерцавший с правой стороны, теперь оказывается прямо передо мной, в конце просеки. Створки сёдзи на лицевой стороне лачуги плотно задвинуты, а над входом сбоку висит короткая веревочная занавеска. Проникающие сквозь нее отсветы огня в кухонном очаге ложатся на дорогу, достигая корней высокой сосны на противоположной стороне… Я подхожу к дому. Из-за занавески слышен плеск воды – видно, там что-то моют в раковине. Сквозь маленькое оконце у края стрехи струится дым, сворачиваясь кольцами, похожими на ласточкины гнезда. «Интересно, что делают в доме? Может, несмотря на поздний час, готовят ужин?» Не успел я подумать об этом, как ощутил знакомый запах мисо-сиру[48] и вкусно скворчащей на огне рыбы.
«Кажется, мама жарит мою любимую сайру».
Внезапно я ощутил сильный голод. Мне не терпелось поскорее очутиться дома, сесть за стол рядом с матерью и приняться за еду.
Заглянув за веревочную занавеску, я и вправду увидел мать: с повязанным на голове полотенцем она сидела на корточках возле очага и, моргая от дыма, раздувала огонь с помощью бамбуковой трубки. Над поленьями, точно змеиные жала, взвивались языки пламени, бросая алые отблески на материнское лицо. Да, видно, нелегко ей теперь приходится, ведь, когда мы жили в Токио и не знали нужды, у нее не было необходимости заниматься стряпней… На матери замызганный ватный халат из дешевой ткани и драная синяя безрукавка. Оттого, что, раздувая огонь, она склонилась над очагом, ее спина кажется сутулой, как у горбуньи. Когда же мама успела превратиться в эту деревенскую старуху?
– Мама, мама! Это я, Дзюнъити! – крикнул я с порога. – Я вернулся!
Мать неторопливо отложила в сторону бамбуковую трубку и, уперев руки в поясницу, с усилием поднялась на ноги.
– Как ты сказал? Ты, кажется, назвался моим сыном? – проговорила она, оглянувшись, незнакомым голосом, еще более хриплым и невнятным, чем шелест болотных лотосов.
– Ну да, конечно. Я твой сын Дзюнъити. Я вернулся.
Не промолвив ни слова в ответ, мать пристально рассматривала меня. Выбившиеся из-под полотенца седеющие пряди припорошены пеплом из очага. Лоб и щеки иссечены глубокими морщинами. Передо мной стояла какая-то чужая, безумная старуха.
– Давно, уже десять или двадцать лет, я жду своего сына. Но ты – не мой сын. Мой сын должен быть намного старше. И сейчас он, наверное, идет по дороге к этому дому. А сына по имени Дзюнъити у меня нет.