Только желчь. Горькая, обжигающая. Как всё, что осталось от моей жизни.
Рука выглядела паршиво. Даже в темноте было видно – ничего хорошего там нет. Ткань напиталась кровью, рана явно начала воспаляться, и запах становился всё сильнее. Но, к моему удивлению, боль была не такой, как раньше. Всё ещё жгло, да, всё ещё пульсировало – но уже не резала вглубь, а больше напоминала тупую, тянущую тяжесть. Терпимую. По крайней мере пока.
Может, не всё так плохо, как выглядело. Или я просто начинал привыкать к боли.
Но ясно было одно: рано или поздно с этим придётся что-то делать. Иначе рана убьёт меня медленно, но точно.
Я выпрямился, с усилием вытер рот запястьем – рука дрожала, но слушалась. Потом опустился на корточки и начал собиратьверёвку. Хотел соорудить хоть что-то – подобие мотка, связку, петлю. Что угодно, чтобы не идти вглубь джунглей с пустыми руками.
Но было сложно. Очень.
Я ведь правша. А теперь всё, что у меня было – это левая рука. Словно чужая. Слабая, неуклюжая. Она делала не то, что я хотел. Пальцы не слушались, моток разваливался, узлы не завязывались. Меня начинало трясти от злости, но я сдерживался. Сжав челюсть, глядел в темноту и продолжал возиться, как мог. Потому что выбора не было.
Мне было трудно. Чертовски трудно. Лоб покрылся липким потом, и он стекал по щекам, по шее, щекотал грудь, будто муравьи. Левой рукой, неуклюжей, как у младенца, я пытался совладать с верёвкой. Она путалась, цеплялась за пальцы, скользила. Я почти завершил моток, но понял – один конец слишком короткий. Бесполезный.
Я посмотрел на него, потом на землю – взвесил в уме, что делать.
Решил: пусть остаётся.
Пусть найдут. Пусть увидят, что я развязался и ушёл. Пусть думают, что у меня есть нож. Или – ещё лучше – мачете. Пусть боятся. Пусть вообразят, что я не просто сбежал, а ушёл готовым. Сильным.
А если вдруг вздумают гнаться – если решат вернуть меня обратно, как потерянную скотину, – пусть знают: я уже не тот. Я не тот мальчишка, что стоял на коленях перед пнём, плакал и и искал взглядом сострадания.
Я не хотел, чтобы за мной гнались. Особенно сейчас – с раной, с дрожью в теле, с онемевшими ногами. Но если уж это случится, пусть их догонит страх. Не я.
Пусть бегут от меня, а не за мной.
Мои бывшие «приятели» – те, кто никогда не былимне таковыми – пускай знают: я больше не один из них. И не буду – никогда.