– Куда б мы делись?[2]
Долгое молчание.
– На Сент-Килду.
Он тогда рассмеялся.
– Там мы будем бросаться в глаза, как пугала.
Даже ей стало от себя смешно, пока не возмутилась.
Ныне же Джон знал, что, смеясь, был неправ. Он жить не мог без ее неистовости ради них, вместе. Она разбудила его тогда посреди ночи: какое отношение к ним имеет воинская повинность? Теперь же, когда она подняла руку к волосам, чтоб их не сносило ветром ей в лицо, он увидел ее оголившийся загривок над свитером. Всю тайную мягкость, какую ему дозволено тронуть.
– Могли б найти где-нибудь пещеру, – замышляла она тогда в темноте, – прятали б дым от костерка, на котором стряпали, жили б одной крапивой и добычей из моря…
Нынче они вновь стояли на утесах. Он не мог понять, с чего ему так повезло, – его же оставили помирать, выпотрошенного, отброшенного.
* * *
Пока готовился ужин, мы выстроили дом на кухонном столе из камешков с пляжа. Порой, когда сходили с горы, такие уставшие после подъема, ужином был суп из жестянки, галеты, выдранные из пачки, квадратик шоколада у огня. Дом некогда был мельницей на прядке воды. Мы читали друг дружке в неумолчном плеске ручья и моря, спали под одеялами тяжелыми, как обволакивающая ночь. Что стало с фонарем стрелочника, с камешками на столе? Кто читает отцову книжку рассказов Толстого под одеялом? Был другой дом, дощатая хижина у тарна, кровать, стол, лоскут половика, мойка, дровяная печка, раскрашенные ставни, байка о детстве, рассказанная в темноте. Твоя синяя рубашка. Море было обширным, как смерть, сказал ты, билось так громко, что даже за ужином, за столом нам приходилось шептаться. Рты и уши. Звезды – как свет дневной сквозь плетенье шторы. Мы никогда не жили вдали от звука или вида воды. Был домик рабочего в городке, который построил глиний, и паб посреди поля, где проснулись мы средь инея на каждом волоконце и ворсинке, былинке, клепке и камешке, в серебряной филиграни микроскопической точности. Дорогу к развалинам мы обнаружили в сумерках. Галеты, фляжка чая в машине. Рукава у нас мокры за окном машины, мыты чашки наши дождем.
Я пишу это, Джон, не потому что считаю, будто ты забыл, а потому, что знаю: ты помнишь.
* * *
Над морским дымом, в эхокамере утесов, назойливые крики моевок, словно надеялись они на иной ответ. По всему побережью – каменные зеркала, слушают.