Мистер Стэнли, как обычно, кратко кивнул – не соглашаясь, знал Джон, а в насмешку.
– Мы не ребятки с жестяными лицами, которые все свои дни проводят на синих скамейках в Сидкапе.[6]
Он знал, что не заслужил пренебреженья мистера Стэнли. И раз он все еще мог мыслить в понятиях поругания и помешательства, если распознавал значение этих слов, уж точно что-то в нем еще оставалось здраво. Ему хотелось ответить мистеру Стэнли, но он придержал язык. Хотелось спросить, если б только это не казалось вопиющей жалостью к себе, сколько частей надо у нас отнять прежде, чем мы перестанем быть собой.
* * *
Он все еще улавливал, как Гиллиз думает в темноте, он по-прежнему просыпался под голос его.
– То, как мисс Элла пела, – говорил Гиллиз, – уводило тебя от края – или сталкивало с него.
Его испугало, что Гиллиз вдруг оказался рядом – касался его рукава, затем совал что-то ему в руку.
Он ощутил знакомые очертания carte-de-visite[7]. Слишком темно, не разглядеть, что изображено.
– Это моя мать и я, – произнес Гиллиз.
– Откуда твои родом?
– Абергавенни… Но теперь там никогошеньки.
– А девушка у тебя есть?
Джон выяснил, что это возможно, даже в непроглядной тьме, – различить, как человек опускает лицо в ладони.
* * *
Аккуратно одетый юноша уже дожидался у ателье, когда Джон спустился отпереть дверь. Ему хотелось сделать снимок, чтобы подарить отцу. Мать его умерла, пока он воевал, объяснил он, а теперь он уезжает работать далеко, и отец его опять останется один. Джон оценил юношу: прямой ростовой портрет, быть может – с книгой в руке, простой задник бархатных портьер. Джон кивнул, чтоб юноша входил.
Вставил негативодержатель в аппарат.
– А больно будет? – пошутил юноша.
– Только если вам есть в чем исповедаться, – в ответ пошутил Джон.
Юноша прекратил улыбаться.
– «Льюис» или «викерз»?[8] – спросил мистер Стэнли, казалось возникший из ниоткуда.
– «Викерз», – ответил юноша, вдруг оживившись.
От вопроса юноше тут же стало непринужденно. Отчего Джона беспокоило то, что его помощник так хваток? Не следует ли этому радоваться?
– Если вернусь завтра, будет готово? – спросил юноша.
Джон кивнул.
* * *
Хелена накрасила доску так, что та почти стала квадратом ночи – ну или как можно ближе к тому, как ей виделась темнота. А потом ко всей этой шири тьмы добавила единственную каплю краски, меньше карандашного острия, точка света дальнего пламени свечи. Затем прибавила почти неуловимый переход сияния, с первого взгляда лишь черноту. И еще написала бесконечно малый зазор между пламенем и фитильком, который с тем же успехом мог быть и провалом, поскольку природа диктует, что пламя и источник его топлива никогда не соприкасаются. А потом сделалась одержима тем зазором и вновь написала его как увеличенную деталь, то пространство, что позволяло пламени существовать, отношение пламени к фитильку неотличимо от отношения души к телу, то и другое на привязи дыханья.