В тот день, когда отец сообщил ему новость, Фаусто оставался дома один. Все утро он бродил по комнатам и в какой-то момент оказался перед шкафом, где Доминго хранил свои вещи. Шкаф оказался не заперт – настоящее чудо. Фаусто, конечно же, не упустил такую возможность: нашел удостоверение детектива, нашел незаряженный пистолет, вынул из кобуры и поглаживал ствол, воображая невероятно опасные и жестокие эпизоды, как вдруг в дверях возник отец. На лице его разом отражалось столько чувств, что его было почти не видно, словно Доминго стоял в зарослях. Голосом, какого Фаусто никогда у него слышал, он скорее взмолился, чем велел: «Иди попрощайся». Он отвел сына в соседнюю комнату. Фаусто увидел тело на кровати и лицо, накрытое белой тканью, так что видны были только закрытые глаза. Он поцеловал эту ткань, и много позже ему пришло в голову, что не коснуться губами холодного лица матери было ошибкой. Он упустил возможность и всю жизнь потом раскаивался.
За смертью матери последовало множество новых бед. Несколько лет спустя, когда началась война, Фаусто не знал, можно ли думать: «Хорошо, что мама не дожила», зато точно знал, что для него война была бы другой, он не испытывал бы такого ужаса и одиночества, если бы мама оставалась рядом, и от этого ему становилось неловко. К тому времени он уже научился искать утешение в книгах, которые она ему оставила. Некоторые были так зачитаны, что распадались на части, другие оказались не разрезаны. Так он открыл для себя Беккера (зачитан до дыр) и Педро Салинаса (не разрезан), Лорку (не разрезан) и Мануэля Рейну (зачитан до дыр). Доминго не возражал и даже время от времени дарил сыну новые книги – все средства годились, лишь бы избавить ребенка от боли утраты. Так Фаусто попались «Приглашенные острова», сборник, в котором Мануэль Альтолагирре посвящает стихотворение покойной матери. В этих стихах, на первый взгляд тревожных, он обрел что-то похожее на утешение.
Я предпочел бы
осиротеть по ту сторону смерти,
чтоб тосковать по тебе
там, в непознанном мире,
а не здесь, в знакомом.
Все члены семьи Кабрера тем временем стали persona non grata. Дядя Фелипе, который знал Франко лично, воевал с ним в Африке, получал награды и прославился тем, что не боялся выскочить из траншеи назло вражеским пулям, сохранил верность республике, за которую так долго боролся. Во дни, когда большинство военных взяло сторону мятежников, эта верность была подобна самоубийству. «Твой дядя – храбрец, – говорил Фаусто отец. – Для такого нужна смелость: не совершать поступков, которые со временем тебе все равно простят». Жить в Мадриде становилось все тяжелее. После смерти Хулии, одного присутствия которой хватало, чтобы унимать враждебность монархистов, дом Кабрера стал логовом неблагонадежных. Преданные королю военные, поддержавшие мятеж Франко, подвергали республиканцев беззастенчивым нападкам. Кабрера оказались в безвыходном положении. Однажды вечером, пока Доминго ужинал с детьми, нагрянул дядя Фелипе и сказал: