Но Вере Васильевне все мои доводы казались недостаточно веским поводом, чтобы расставаться с таким мужчиной. «Можно и потерпеть. Думаешь, другим не изменяют? Не будь дурой, Лера. Кому ты нужна в тридцать два года? Всех хороших мужчин уже разобрали щенками», – в самый первый наш разговор заявила мама.
Думала, если убрать от уха трубку, то я перестану слышать новые нравоучения, но мама, будто отгадав мою затею, начала пилить меня громче.
Если бы мою веру в себя пошатнули только родительница и муж, я, возможно, смогла бы с этим смириться. Да, больно и унизительно. Но… Мои неудачи на личном фронте уродливым образом переплетались с провалами на работе. А это било по самооценке двойным ударом.
Вместо того чтобы меня поддержать, мама будто намеренно выбирала самые колючие, самые острые слова. Метая их мне в сердце, будто соревнуясь с Платоном, кто причинит мне больше боли. Она или её любимый зять.
Кстати, мне всегда казалось, что мама действительно проявляла к нему гораздо больше участия, чем ко мне. И даже материнскую любовь начала выказывать лишь после нашей свадьбы. Словно до него для неё я была неполноценной. Или недостаточно хорошей. Наличие же мужа у дочери подняло её собственные котировки в глазах родственников и подруг.
Впереди раздались голоса. Один из которых вызвал у меня острое удушье, и я совсем не удивилась бы, что всё это результат аллергии на одного конкретного индивида. Хорошо хоть не в виде отёка Квинке. Впрочем, ещё не вечер.
Нельзя, чтобы меня увидели в таком состоянии.
Тем более те мужчины, что шли навстречу.
Я замерла, ощущая, как жар поднимается к лицу. Эта часть здания была мне совсем не знакома. В конце концов, меня раньше не вызывали к директору, чтобы я успела ознакомиться с расположением кабинетов в этом крыле. Поэтому я принялась судорожно метаться, всерьёз раздумывая, не спрятаться ли мне за драценой.
Предательские слёзы уже застилали глаза, размазывая окружающий мир в сплошную кляксу. И я дёрнула первую попавшуюся ручку, нырнув, как оказалось, в уборную.
Выдохнула с облегчением. И проверив, что никого нет, заперлась в одной из кабинок, надеясь пережить собственную истерику в одиночестве. Не опозорившись перед коллегами.
Стоило любому из этих мужчин застать меня в подобном виде, насмешек и шуточек было бы не избежать до конца моего рабочего контракта. И тогда никакая броня безразличия, за которой я пряталась после публичного унижения, меня бы уже не спасла.