Впоследствии, на порогах вверх по течению Горюна, в его вершинах, на речках и протоках, у озера Эворон, в стойбище Кондон, где от древнейших времен еще сохранились ямы земляных жилищ, там у Никифора Дзяппи и многих других нанайцев и получал как бы нанайское образование. Другим летним днем, когда в Охотском море бушевал шторм и вал в пене подымался над отмелью под крутым обрывком из песка, я стоял с председателем нивхского колхоза Нилом на Петровской косе. Нил нагнулся, взял из травы обломок изветренной деревяшки и протянул мне. «Возьми себе, – сказал он, – это обломок креста с могилы Кати Невельской». Мы стояли близ места погребения первого ребенка Невельского, девочки, скончавшейся в младенчестве. Крест упал и развалился, и никому тогда ни до чего этого не было дела…
Мы пошли над прибоем, вокруг было пустынно, вдали виднелись крыши летних жилищ нивхов, приходящих на косу ловить рыбу. Нил рассказывал мне про белых и черных американских китобоев. Потом уж я призадумался, почему его назвали Нилом. Ведь река Нил – в Африке. Нил был черен лицом. В романе «Капитан Невельской» мне надо было изобразить гиляка Позя, или, как его оригинально охарактеризовал петербургский ученый Миддендорф, «гениального выродка из своего народа Позвейна». Я писал Позя с Нила.
Утром нивхи, которых раньше звали гиляками, взяли меня с собой на парусной лодке идти морем на остров Байдукова. Но тут уж пограничники не выдержали, рассмотрев с одной из своих вышек приготовление подобной экспедиции. Неожиданно рядом с нами застучал пограничный катер. «Товарищ корреспондент, вам что, жизнь не мила, идти в такую погоду на их лодке? Они и себя утопят, и вас, – сказал старшина катера. – Переходите к нам, мы доставим вас на остров…»
А потом я плавал на Балтике, в Средиземном море, у берегов Кубы… На больших и малых кораблях. На парусной шхуне Ленинградского мореходного училища, помнится, был уже весьма старый по возрасту капитан. Когда-то он начинал юнгой, сбежав с гимназической скамьи в море. До Первой мировой войны ему случилось несколько лет быть матросом на чайном клипере у англичанина. Он много рассказывал мне о нравах английского флота. И, проведя на советских кораблях всю Великую Отечественную войну, мой капитан сохранил, однако, замашки торгового шкипера, когда гонял по реям курсантов и ругал их так, что уши вяли. Молодых людей шокировала, впрочем, не сама морская брань, а его манера обращения. Он мог сказать: «Дурак, поди сюда!» Он спрашивал меня: «Как узнать, откуда дует ветер?» И сам же отвечал: «Надо встать так, чтобы в оба уха дуло». Боцманом на паруснике был беломорец. Он мог с разбега прыгнуть матросу на плечо, а оттуда, как кошка, – на рей, чтобы спасти в шторм хлопавший парус. Он мне рассказывал, что в детстве был зуйком – так называли на поморских и на монастырских судах молоденьких юнг. «У нас поп был капитаном, а дьяк – боцманом. Поп, бывало, командовал: „Дьяк, аминь якорь“. Это означало: „Отдать якорь…“»