В 1991 году Казинцев, называя такую позицию наивной, делает акцент на «не должен». Позже, повторюсь, на рубеже 1970–1980-х годов на смену эгоцентрическому видению себя в окружающем мире пришли принципиально другие чувства, мысли, убеждения. Они были постепенно выстраданы и рождены любовью. Вот как определяется новая ипостась в становлении личности Казинцева и немногих представителей «погибшего поколения» в данной статье: «Мы отвечаем за этот день не перед нынешними власть предержащими – перед Родиной» [5, с. 172].
На этом пути Казинцеву пришлось отказаться от многих (скорее всего, большинства) идей «погибшего поколения». Об одной из них, озвученной критиком мимоходом, следует сказать особо.
Во-первых, если бы статья Казинцева писалась уже в XXI веке, то, уверен, слова о тотальном хамстве были соответствующим образом прокомментированы. Не вызывает сомнений, что постсоветское, либерально-демократическое хамство не на один порядок выше, тотальнее хамства 70-х годов минувшего столетия.
Во-вторых, в 1991 году Казинцев точно передал одну из особенностей мироощущения, мироотношения и своего, и «погибшего поколения» в целом. Взгляд на окружающий мир как на мир тотального хамства порожден эгоцентризмом, леволиберальным дальтонизмом. Эта интеллигентски западническая по своей природе «родовая травма» проступает через мировоззрение и творчество как московсковременцев (С. Гандлевского, Б. Кенжеева, А. Цветкова), так и самых разных русскоязычных писателей (от А. Вознесенского и В. Аксенова до В. Ерофеева и Л. Улицкой).
Именно «смену вех» Казинцева не могут понять и принять те, кто напоминает ему о «грехах» молодости. Александр Иванович же прошел путь, характерный для многих писателей, мыслителей, творческих людей XIX–XX веков. Первым ключевым эпизодом на этом пути национального самоопределения, «единения с народом», стала «встреча» с Василием Шукшиным. О ней в 2008 году Казинцев рассказал следующее: «Мощнейшим эмоциональным толчком стал для меня просмотр фильма Василия Шукшина “Калина красная”. Приятель буквально затащил меня в кино. Но стоило мне увидеть лицо Шукшина, я вдруг почувствовал, осознал потрясенно: “Это – брат мой!” Он так же смеется, так же печалится и мучается. Спустя годы я узнал, что это же ощущение испытало множество зрителей – от колхозных механизаторов до академиков.