И вот теперь она ехала по этим бескрайним просторам и словно начала просыпаться от тяжёлого сна. Она вспоминала о покойном муже и о доме. Но теперь это было уже что-то смутное, как далекое отрочество. И даже события её замужества и дальнейшая совместная жизнь казались чьей-то чужой историей, которую она наблюдала со стороны.
Когда шестнадцатилетняя Елена выходила замуж, её муж был почти вдвое старше и достиг возраста Христа. К тому времени он уже успел «проехать» по Европе в составе кавалерии Уварова до самого Парижа, а, вернувшись домой, продолжил службу уже в гренадёрском полку графа Аракчеева. Служил он по интендантской части и постоянно уезжал в столицу по служебным делам, что в дальнейшем для него стало роковым обстоятельством.
Виделись супруги не часто, да и, встретившись, вместе бывали крайне редко. Несмотря на то, что её брак с Алексеем был скорее по договоренности родителей, чем по любви, в душе Елены теплились какие-то чувства к мужу, природу которых она тогда не знала, как определить, и считала их любовью. После же ареста супруга к этим чувствам добавилась ещё и сострадание к его мукам, что у русской женщины совсем уже называется любовью.
Резкий порыв ветра поднял облачко песку и с силой налетел на бричку. Острые песчинки больно хлестнули женщину по лицу, и она, чертыхнувшись, очнулась от вновь нахлынувших мыслей.
Елена достала из дорожного саквояжа небольшое зеркальце. Стеклянный диск выхватывал части лица, как элементы мозаики, которые сложились в весьма неприглядную картину. За последнее время горячий ветер степи осушил её кожу, губы обветрились, а яркое солнце сделало лицо тёмным от загара. Ей невольно вспомнился её портрет, висевший в их доме, который Алексей заказал у какого-то столичного художника на годовщину их свадьбы. После долгих часов позирования картина, по мнению домочадцев, удалась. На зрителя смотрела молодая женщина, хрупкая и белокожая, как фарфоровая статуэтка. Слегка вьющиеся волосы водопадом стекали по плечам, переливаясь мягким золотом. Тёмные, почти прямые брови, стрелами разлетались к вискам. Серо-голубые глаза смотрели спокойно, хотя в жизни их цвет зависел от состояния души: то в них журчал ручей, отражая безоблачное небо, то блестела холодной решимостью сталь. Припухлые губы даже в момент серьезности сохранили тень улыбки. Прямой аристократический нос придавал её лицу благородство. В целом, на портрете, как и в жизни, её красота была неброской, но оттого ещё более завораживающей. Как сказал сам художник в порыве творческого экстаза и откровения: «Елена Александровна! Ваша красота не кричит. Она шепчет! Шепчет древнюю молитву или заговор… Завлекая и маня…» Правда, потом спохватился и долго извинялся за свою несдержанность. Но тогда Елене было приятно слышать такие слова.