У ручья Лиза сняла туфли и опустила ноги в воду. Холодок заставил ее вздрогнуть, но скоро пальцы привыкли, а по поверхности уже скользили водомерки, оставляя за собой миниатюрные волны. Вдруг из камышей выплыла утка с утятами – желтыми комочками, неуклюже гребущими за мамой. «Тише, Барни», – прикрыла рот псу девочка, но тот лишь лениво зевнул, укладываясь на траву.
На обратном пути они свернули к яблоневому саду. Деревья стояли в бело-розовой пене, и пчелы, словно крошечные сборщики нектара, гудели, торопясь на работу. Лиза подняла упавший цветок и вплела его в косу – теперь весна останется с ней до вечера.
Дома папа жарил блинчики, окно кухни было распахнуто, и запах ванили смешивался с духом сирени. «Поймала весну за хвост?» – улыбнулась мама, разливая кленовый сироп. Лиза кивнула, откусывая золотистый край блинчика. Конечно, поймала. Она была повсюду: в лепестках на ветру, в журчании ручья, в тепле, что согревало щеки, и в этом тихом счастье, которое помещалось в чашке с какао.
А за окном, подмигивая ей сквозь стекло, танцевала еще одна бабочка – наверное, та самая, утренняя. Или новая. В весеннем мире их было бесконечно много.
Санкт-Петербург, 1784 год. Город стоял на костях болот, но притворялся мраморной сказкой. В его жилах текла Нева – чёрная, как чернила чиновников, но в полночь она становилась зеркалом, отражающим звёздные парчи небес.
Анна, дочь придворного ювелира, носила в кармане серебряный напёрсток. Каждый вечер она шила платья для кукол богатых детей, а из обрезков ткани мастерила цветы для нищих у Петропавловки. «Добро – это нить, – говорила она, – даже оборванная, она может сшить мир».
Однажды на мосту она встретила Григория, фонарщика с лицом, изрезанным тенями. Он зажигал огни, пока город спал, и верил, что пламя – это язык, понятный только тем, кто не боится темноты. Его фонари были не просто стеклом и маслом – внутри он прятал записки с цитатами Вольтера, словно бросал в ночь светлячков-бунтарей.
Их любовь родилась тихо, как узоры на стёклах от мороза. Анна дарила ему лоскутные розы, а он читал ей философские стихи, пока спиральные лестницы фонарей остывали. Но город, вырезанный циркулем, ненавидел кривые линии чувств. Отец Анны выковал для дочери ожерелье из запретов— «Ты выйдешь за князя или умрёшь в мастерской».