– Да я по молодости, эта, на каторгу угодил…
– За что?
– Да в том-то и дело, что ни за что, напраслину на меня возвели, люди невозможные, злые. Потом-то всё разъяснилось, что не я это, а уж и поздно, четыре лета я там отбыл. С тех пор и боюсь, кабы снова какой ошибки не случилось.
– Ну всё, теперь можешь не бояться. Твои страхи в прошлом, ты уже в полиции, а вскорости поедешь и в тюрьму…
– За что? – Зрякин попытался вскочить на ноги, но ему не удалось, смог только приподняться, как снова рухнул на стул.
– За то, что ты, сын собачий, обманул представителя власти, называя себя чужим именем…
– Я не хочу в тюрьму! – закричал Зрякин, – он, похоже, не умел говорить спокойно.
– Туда никто не хочет, потому что там не сахар. Но для того она и тюрьма, чтобы человек мог понять – воля лучше, чем неволя. Единственное преимущество тюрьмы – это крыша над головой, да ещё, может быть, приятные соседи по нарам. Потому-то все и стараются, из кожи вон лезут, чтобы в неё не попасть, а ты сам туда стремишься…
– Да это вы меня хотите упечь!
– Скажи ещё, не за что.
– Не за что! Ведь я ничего не сделал.
– А за обман?
– Да разве это преступление, – хрипел Зрякин, – это не преступление!
– А что же это, по-твоему? – удивился фон Шпинне.
– Шалости!
– Дурак ты, Зрякин, это у тебя с женой шалости будут, а здесь, – начальник сыскной постучал ногтем по крышке стола, – это называется преступление, и за него, хочешь или не хочешь, нужно отвечать. Попал ты по самую макушку и не в болото, а в трясину из дерьма!
– И что же это… – Зрякин заговорил тихо, исподлобья глядя на Фому Фомича, – никак нельзя меня простить?
– Как думаешь, Меркурий Фролыч, можно простить Тимофея Зрякина? – Фон Шпинне вопросительно посмотрел на чиновника особых поручений.
– Можно, наверное,… – начал тот, противно растягивая слова, – но лучше будет наказать, чтобы другим неповадно было. А то простим, а он хвастаться начнёт, что ему никто, даже полиция, не указ, и другие, глядя на него, тоже начнут себя чужими именами называть… Нет, надо сажать в тюрьму, там ему самое место.
– Видишь, что умные люди говорят, надо тебя сажать, другого выхода нет, если, конечно… – Начальник сыскной, оценочно глядя на лавочника, замолчал.
– Что? – ухватился тот за это молчание, как за соломинку.
– Если, конечно, не хочешь верой и правдой послужить отечеству…