Койл приблизился к лошади, и взял поводья, и развернул животину, а когда снова глянул себе за плечо, собака вернулась. А ну пшла к окаянному. Койл вывел лошадь обратно через те ворота, в какие въехал Хэмилтон, и закрыл их, и поглядел на собаку, наблюдавшую из-за них.
Дождь прекратился, и он провел лошадь тропою под прикрытие деревьев, минутку постоял и послушал. Ох будьте, пожалуйста. Бодрый пересвист черного дрозда и все остальное – как и должно быть. Под сенью дерева срезал путь к холмам, неуклюжее это шествие, притихшее с обмякшим трупом, не положенным ни в какой гроб, кроме уклончивого воздуха, и обмыт он для погребенья своего лишь ихором из растворенных вен своих, а никаких плакальщиков, кроме этой черной собаки, нигде и не видать. Деревья расступились, и земля склонилась к Друмлишу, где подошли они к ручью, вода шуршала по камням, словно наблюдавшие шептуны. Лошадь он привязал и снял пиджак. Старый твид, ношенный и вытертый по краям, теперь настоялся на потемнелой крови. Он заметил, и выругался, и стукнул себя кулаком в челюсть. Дурила ж ты. Пиджак вымыл он в воде, и пятно ослабло, но осталось, и он его отжал и понес в руке, а потом повесил лошади в подпругу. Снова нагнулся к потоку, и черпанул пригоршни воды холодной и целебной себе в рот, и подвел лошадь и дал напиться ей, собака ж наблюдала из деревьев, а тело мертвеца свешивалось с лошажьих боков.
Они оставили реку и вышли на проселок, и Койл высунул нос из тени, и только-только сделал он это, до ушей его донесся колесный перекат, и он уловил взглядом, что из-за поворота слева медленно образуются какие-то очертания. Дыханье у него резко прервалось, и он повернулся и задом загнал лошадь в деревья. Из листвы наблюдал он за человеком, в котором узнал Харкина, чернолицего и бородатого: вел он мула и повозку к поселенью из белых домиков, что расселось дальше по дороге близ Миналека. Шествие это приближалось безо всякой спешки, Койл страшился глаз человека, тупо глядевших вперед. Лошадь зафыркала, и рука Койла дотянулась и обхватила ей морду, дабы успокоить животину, и сопеть она прекратила, и тут же человек тот оказался прямо перед ним, каждый шаг его – миг, растянутый во времени, словно вечность, в которой не жить ему. Иисусе, была бы прямо тут яма, так и забрался бы в нее. Дыхание его удавлено в глотке, но вот уж прошел человек мимо.