Мы дружили без выгоды, искренне. Никто не интересовался, сколько у кого коров в хозяйстве или есть ли у тебя новое пальто. Для нас не существовало деления на бедных и богатых, потому что богатых просто не было. Все были равны, и в этом было что-то особенное.
Каждый приносил в класс кусочек своей жизни. Кто-то рассказывал, как их отец вернулся с фронта и теперь работает кузнецом, кто-то делился тем, как их мама шьёт одежду на продажу, чтобы прокормить семью. Мы находили общие темы, читали друг другу книги вслух, обсуждали Гоголя, Лермонтова, Пушкина. Некоторые мальчишки мечтали стать лётчиками или моряками, девочки – учителями или врачами.
Мы искренне любили Родину. И это была не просто фраза, не что-то навязанное сверху. Патриотизм был естественной частью нашей жизни.
Война оставила в каждой семье свой след. У кого-то не вернулся отец, у кого-то погибли братья, кто-то жил с матерью, которая носила чёрный платок и каждый вечер молча сидела у печи, глядя в огонь. Мы понимали, что нам выпала жизнь, потому что кто-то отдал свою.
Нам не надо было объяснять, почему важно трудиться, помогать друг другу, быть честными. Мы видели, как взрослые работают с утра до ночи, как отдают последнее, чтобы дети не знали голода. Мы знали, что Родина – это не только страна, но и семья, соседи, друзья, с которыми делили кусок хлеба и школьную парту.
В те годы мы верили в будущее. И, может быть, именно эта вера помогала нам идти вперёд, несмотря на все трудности.
Моя мама умирала медленно. Болезнь выжигала её изнутри, как тлеющий уголёк, оставляя только боль и слабость. Она таяла день за днём, словно свеча, становилась всё меньше, всё прозрачнее.
Я сидела у её постели, держала её исхудавшую, почти невесомую руку и пыталась запомнить каждую черту её лица. Глаза, когда-то тёплые и наполненные жизнью, теперь были полны боли. Но не физической. Это была другая боль – осознание, что она уходит, что больше не увидит нас, не обнимет, не накроет на стол, не рассмеётся, когда мы всей семьёй соберёмся вместе.
– Катя… – шептала она, её голос был слабым, еле слышным. – Скажи честно, что со мной?
Я сжала её ладонь, сглотнула комок в горле, но слова так и не нашла.
Мы с сёстрами молчали до самого конца. Нам казалось, что знание правды убьёт её раньше. Врачи ничего не могли сделать. В то время диагноз «рак» звучал как смертный приговор, без шансов, без надежды. Что нам оставалось? Мы думали, что если не скажем, она будет бороться до последнего. Может, это была ошибка. Но как сказать матери, что её дни сочтены?