Что-то из классики - страница 5

Коллектив принял его сперва, конечно, как почётного и редкого, но диковинного «иноземного зверя». И поскольку Иван Алексеевич строго-настрого запретил «таращиться», «шушукаться» и «приставать» – все таращились и шушукались исподтишка, но не «приставали». Потом, в общем-то, привыкли, и стали уже общаться почти на равных, «почти как с нормальным человеком». Это его забавляло и позволяло сохранять некоторую, комфортную ему, замкнутость.

***

Вечерами он с удовольствием возвращался в тёплый уют своего флигелька. Включал торшер, зеленоватый свет падал отблесками на паркет, подмигивал ему с круглых клавиш печатной машинки, замирал на синеватом стекле вазочки с печеньем. Ходики на стене приветливо тикали, веточки-цветочки, обновляемые женской рукой, наполняли комнату свежестью. Он задвигал занавеску, забирался на топчан под клетчатое одеяло, и зарывался в учебники, сценарий, словари, пробираясь по строкам, сквозь дебри русских склонений и ударений до тех пор, пока пересвист сверчков не начинал занимать его больше. Тогда он наливал себе чашку чая из термоса, открывал дверь, садился на пороге и провожал вечер, вслушиваясь в наступающую ночь.

Месяцы спустя он думал, что Тургенев или Пушкин, наверное, написали бы что-то о его душе в тот момент, которая стояла в преддверии чудесного, тянулась и ожидала, верила… Но нет. Ничего такого он не предчувствовал и не желал, напротив – его состояние было совершенно и спокойно, в душе царила удовлетворенность, которая сторонилась страстей и драм.

А Иван Алексеевич, харизматичный балагур, любил кипение страстей, бурную деятельность, и споры до хрипоты, заражал всех вокруг своим энтузиазмом, заставляя бегать, суетиться, делать, переделывать, поспешать, раздавать задания и вкладывать душу так, что к вечеру сил не оставалось «на глупости», и часто, засидевшаяся где-то молодёжь, подпрыгивала от звука его голоса, кидалась в рассыпную в притворном страхе.

Его же, все эти вихри активности Ивана Алексеевича, обходили стороной. Он работал увлечённо, советы давал деликатно, и режиссёр не нарушал его созерцательного настроения. Энтузиазм и энергия Ивана Алексеевича мотивировали его, а его собственная рассудительность и терпение, похоже, импонировали Ивану Алексеевичу, и тот прислушивался к его мнению, это было приятно.