Хоуп была жутко зла, причем зла на них обоих: на себя за слезы, на Котти – за то, что был их причиной. Она считала себя вполне взрослой в свои четырнадцать лет, а стало быть, плакать уже не пристало, но все же ей казалось, что основания для этого есть.
С раздражением постукивая по высохшим кукурузным стеблям, она брела по опустевшему огороду позади хижины. Сейчас, к середине сиднейской зимы, в огороде совсем ничего не осталось, хотя нельзя сказать, что он вообще давал мало-мальски приличный урожай. Каждый год с момента своего прибытия в Новый Южный Уэльс они упорно засаживали грядки в надежде на хоть какой-то урожай, но увы… Почва здесь оказалась слишком каменистой и не обеспечивала растениям нужного питания.
«И все остальное в здешних местах такое же убогое, – с горечью подумала Хоуп, – и мы так же бедны, как эта земля!» Впрочем, нет, это не совсем так. Да, конечно, они бедны. То небольшое жалованье, которое получали они с Чарити, за работу вместе с матерью на ткацких станках совсем ненамного улучшило их жизнь. Слава богу, здесь не было таких морозных зим, которые помнились ей по Лондону, и Котти всегда заботился, чтобы они не голодали.
При мысли об этом несносном мальчишке Хоуп не могла понять, как один и тот же человек может доставлять и столько радости, и столько боли? Иногда ей казалось, что она умрет от любви к нему, а иногда она его люто ненавидела. Хоуп в сердцах ударила по очередному кукурузному стеблю и сердито вытерла вновь набежавшие слезы.