Второе собрание состоялось 14 февраля 1918 г., причем величина входной платы поднялась до 6 рублей. Из египтологов оба раза приходила Т. Н. Бороздина. Продолжает пополняться библиотека Кружка: в 1918 г., вероятно, при содействии Тураева, были куплены 4 ящика книг у вдовы О.Э. фон Лемма, Е. Э. Лемм. Книги жертвовали и другие члены Кружка, причем известно, что Викентьев помогал доставать научную литературу некоторым интересующимся египтологией (В. Л. Максутов, Е. А. Пасыпкин)[142]. Подпись Валерия Брюсова стоит под уведомлением от 6 августа 1918 г. о выделении 5 000 руб. на книги для Общества (поэт тогда заведовал Библиотечным Отделом Наркомпроса)[143]. Итак, Кружок уже именуется Обществом по изучению древних культур, а В. М. Викентьев играет в нем ведущую роль. Под Уставом общества, датированным 19 июля 1918 г., его подпись стоит первой в списке членов-учредителей[144]. Продвигается карьера Викентьева: в 1918–1920 гг. он именуется в документах Исторического музея «зав. Отделением религиозных древностей» (и «по сему является ответственным работником»)[145]. Последней вехой «университетов» Викентьева стал курс древневосточных языков (каких именно не уточняется) в Лазаревском Институте в 1918 г., необходимый ему для разбора восточных коллекций Исторического музея[146].
Трудно представить, как тяжелы были для многих членов Общества постреволюционные годы. М. В. Сабашникова вспоминает, что не всегда знала, где она будет ночевать и что будет есть… Бедствовал профессор Санкт-Петербургского университета Б. А. Тураев, и его ученица Т. Н. Бороздина пыталась ему помочь[147]. Яркое свидетельство бытовых сложностей постреволюционного времени оставил Андрей Белый, нелестно отозвавшийся о приютивших его у себя с февраля 1918 г. до весны 1919 г. Сизовых. Позднее (11 ноября 1921 г.) он писал Асе Тургеневой, своей бывшей жене: «Я жил в это время вот как: – в небольшой комнате, окруженный Сизовыми, (за стеной баранье блеянье М. И. Сизовой и брюзжанье Викентьева; за другой отвратительное квохтанье старухи матери Сизовой); у меня в комнате, в углу была свалена груда моих рукописей, которыми 5 месяцев подтапливали печку; всюду были навалены груды григоровского[148] „старья“, и моя комната напоминала комнату старьевщика; среди мусора и хлама при температуре в 6–4°, в зимних перчатках, с шапкой на голове, с коченеющими до колен ногами просиживал я при тусклейшем свете перегоревшей лампочки или готовя материал для лекции следующего дня, или разрабатывая мне порученный проект в Т. О. (Театральный Отдел), или пишучи „Записки Чудака“, в изнеможении бросаясь в постель часу в 4-м ночи; отчего просыпался я не в 8, как Сизовы (глубокие мещане, мещанством загнавшие меня в угол), а в 10 и мне никто не оставлял горячей воды»