Зато Филистинский сделал свой выбор сразу. Чем ближе придвигался фронт к Новгороду, тем злее становились его речи. Он горячо обличал «жидобольшевизм», восхищался военной мощью Германии, предсказывал скорый крах советского строя.
– После того как тонкая прослойка убежденных комсомольцев и коммунистов будет уничтожена, – говорил он, возбужденно сверкая очками, – Красная армия прекратит сопротивление и начнет массово сдаваться в плен. Уже сейчас на сторону Германии переходят многие тысячи бывших советских граждан. Моему отцу, который сражался с немцами в Первую мировую, такое не могло присниться и в страшном сне!
– Что касается нас, интеллигентов, – веско продолжал Филистинский, – то нам пока надо сидеть тихо, не рыпаться и ждать. Скоро придет наш час, и вот тогда мы заявим о себе в полный голос!
4.
«Колмовские посиделки» закончились с первыми бомбежками. Стало уже не до разговоров. Заслышав сирену воздушной тревоги, люди прятались в подвалы. У больных начались психические обострения, им делали успокоительные уколы, давали элениум. В громадный больничный подвал прибывали люди из города, из Псковской и Ленинградской слободок. Располагались на полу, вперемежку с психическими больными, переведенными из верхних палат, тревожно прислушивались к тому, что творится наверху.
– Господи, Господи, Господи! – шептал кто-то в углу.
Городская «тройка» долго не могла решить, что делать с психиатрической больницей. Сначала собирались эвакуировать, но потом от идеи пришлось отказаться из-за острой нехватки транспорта. Да и как эвакуировать семьсот пациентов, многие из которых из-за бомбежек впали в состояние буйного помешательства! Вместе с больными в городе осталась большая часть медперсонала. Осталась и врач Ольга Передольская, приходившаяся Василию Пономареву близкой родственницей. Сам же он все никак не мог принять окончательное решение.
…В тот день он стоял на берегу Волхова. Город скрывался из глаз в сплошном черно-желтом дыму. Горел лесопильный завод, огненные шапки перелетали на пристань. Над Антониевым монастырем кружили бомбардировщики, где-то размеренно и спокойно била артиллерия: выстрел – тишина и разрыв. Выстрел – тишина и разрыв.
Терялись в дыму высокие мрачные корпуса Колмовской больницы. Из окон с двойными решетками не смолкая неслись плач, крики, хохот. В угловом окне кто-то из больных, усевшись на подоконник в одном белье, громко пел высоким, дребезжащим голосом: