Он не бунтовал. Не пытался доказать, что он не хуже. Просто был другим. И чем чаще ему говорили: «Смотри, как Ваня», тем глубже внутри он ощущал: «А я не Ваня». И не стану.
И не хотел.
Найда, их дворняга, была как светлая пауза среди всех тревог. Рыжая, как осенний лист, с белой грудкой и глазами, в которых отражалась вся честность мира. Она была не просто собакой – она была союзником. Молчаливым, чутким, всегда на стороне семьи.
Если кто-то из родных возвращался домой, Найда слышала шаги раньше, чем стук в дверь. Она взвизгивала, бросалась к порогу, виляла хвостом, будто хотела втиснуть всю радость мира в одну минуту.
Если дома становилось тревожно – она замирала. Ложилась у двери, прижималась к полу, следила. Ни звука. Только глаза, в которых жила беспокойная верность.
Лёша обожал её. Он делился с ней тем, чего не говорил даже бабушке. Ложился рядом, гладил тёплый бок, чувствовал, как под ладонью поднимается и опускается дыхание. Иногда он говорил вслух – о том, что чувствует, чего боится, чего не понимает. Найда не перебивала. Она слушала. Так, как умеют слушать только те, кто никогда не скажет: «Ну ты сам виноват».
Она однажды сама нашла его, когда он сбежал в сарай – после очередной ссоры с Ваней. Лёша тогда решил, что уедет. Насовсем. Сидел в темноте, дрожащими пальцами нащупывал фонарик и печенье в рюкзаке. А потом – скрип двери, тихие шаги, и – она. Без лая, без прыжков. Просто легла рядом. Прижалась. Глаза на уровне его лица. В них – ни упрёка, ни жалости. Только: «Я рядом».
И этого не нужно было объяснять.
Бабушка… Её звали просто: бабушка. Без уменьшительных, без изысков. Но в этом слове было больше ласки, чем во всех «бабульках» мира. Она была из тех женщин, чьё тепло не напоказ – оно живёт в жестах. В том, как поправляет одеяло. В том, как ставит на стол блюдце с пирожком, не говоря «ешь» – потому что ты и так знаешь, что это для тебя. Она пахла корицей, сушёными травами и старой газетной бумагой. Носила вязаные кофты, не покупные – свои, вязала сама, сидя у окна, поглядывая то на пряжу, то во двор.
С ней рядом жизнь казалась не такой колючей. Когда она гладила Лёшу по макушке – ладонью сухой, но нежной – всё, что болело внутри, как будто отступало на шаг. Она не задавала лишних вопросов, не говорила: «Перестань», когда он грустил. Она просто садилась рядом и молча была рядом. И это было сильнее любых слов.