Когда отчим понял, что просто так сестру у собаки не забрать, он схватил меня за футболку и бросил на пса. В тот момент весь мир вокруг меня остановился. Пес переключил своё внимание на меня, и Люда смогла выбраться из-под него. Пока взрослые осматривали её, алабай начал облизывать мне руки. Я присела перед ним на корточки, как всегда, и заглянула в глаза – полные страха и боли. К моему удивлению пёс не пытался укусить, а лишь покачивал огромной головой, будто хотел сказать: «Всё будет хорошо».
Кто-то из взрослых закричал, чтобы я отошла от собаки. Я спокойно встала, но в этот момент поймала ненавистный взгляд отчима. Целый час не прекращались побои – наказание за то, что не уследила за сестрой. "Ты же не боялась эту собаку! – кричал отчим. – Могла просто подойти и забрать её! Но не сделала! Нарочно!" Он обвинял меня в самом страшном – будто я хотела, чтобы пёс загрыз Люду. Странно, но боли я почти не чувствовала. Даже жалости к себе – хотя всё тело ныло от ударов…
Я испытывала глубокое чувство вины перед сестрой, которую привезли из больницы с зашитыми ранами. Мое сердце разрывалось от страха за неё. А ещё больше я испытывала чувство сожаления за пса, которого мгновенно убили.
Я знала – виновата только я. В смерти пса. В ранах сестры. Во всём. Эта мысль не давала мне покоя, и я чувствовала, как тёмные тучи вины нависают надо мной, словно неотступный кошмар.
Несмотря на то, что прошло много времени, я по-прежнему с теплотой и ностальгией вспоминаю своего пса. Его глаза светились теплом, как осеннее солнце. Я присаживалась рядом, гладила шершавую шерсть и шептала о самом страшном – об отчиме, о боли, о страхе. Он слушал, не перебивая, лишь иногда тыкался носом в ладонь. В его молчании было больше понимания, чем во всех словах взрослых. Когда я мечтала вслух о побеге, он клал голову мне на колени, и мы вместе уносились в мир, где не было криков. Сейчас я понимаю: этот пёс был моим ангелом-хранителем. Без слов, без осуждения. Просто – любил.
С мамой у меня никогда не было таких разговоров. Мы стирали бельё молча. Мама – свои взрослые вещи, я – детские. Вода в тазах становилась серой от грязи, а между нами повисало то самое молчание – густое, как вата, которым мы дышали с моего рождения.
Мои братья и сёстры смеялись, толкаясь у её колен: "Мама, а я сегодня… Мама, а он меня…" Я же стояла в стороне, роняя слова только тогда, когда меня спрашивали в лоб. Иногда я разговаривала сама с собой – шёпотом, будто исповедовалась. Искала утешения в собственном эхе.