Граммофоны поочерёдно зевали незнакомыми мелодиями, распахнувшись к солнцу глотками и всасывая свет, бесследно исчезающий в конце воронки. Никто из местных ранее не слышал музыки такой сумасбродной структуры: со звуками тасманийского сумчатого дьявола вместо ударных, с соло надрывных дудок и перкуссией густо намасленных изнутри бубенцов. А пение… пение превосходило по выразительности всё вышеперечисленное, хотя треск и щелчки изношенных пластинок затрудняли определение пола и возраста исполнителей. Нечто неопределимое, неклассифицируемое – то ли ангел голосит, то ли толстый совиный попугай. Как бы посетитель ни старался настроить зрение на соседствующие в лавке световые контрасты, образы плазменных труб едко впивались в сетчатку, преследуя ослеплённого белой пульсацией до самого выхода, и только спустя четверть часа, уже на Златовратной площади, спазм зрачков начинал понемногу ослабевать.
Изначально улица Рыбица носила солидное и благопристойное название, вымученное в подвалах мэрии по скучной традиции восхвалять древних военачальников с непроизносимыми фамилиями и неоднозначными судьбами. Уже на другой день после монтажа таблички с именем местные жители, не способные его ни выговорить, ни запомнить, начали его коверкать, передразнивать, рифмовать и переиначивать, пока однажды улица не стала навсегда Рыбицей. Это не было случайностью или фонетическим фокусом, а имело практическую и при этом очаровательную причину. В загогулинах местных подворотен обитало внушительное количество вольнопасущихся котиков, в любой час дня и ночи истерически охочих до еды, потому хорошим тоном стало пересекать эту улицу, имея при себе запас кошачьих лакомств. Так, название было не только проще удержать в голове, но, в отличие от имён других улиц, оно ещё и способствовало благому делу: планируя маршрут, горожане всегда учитывали, что по Рыбице стоит ходить только с рыбой в кармане, а то ещё прослывёшь скрыгой. Не пренебрегая этим негласным правилом, Лалика с кульком разномастных моллюсков на любой кошачий вкус, отправлялась в город. А там её подхватывал водоворот простых, но заманчивых чудес: она то вздрагивала от таинственных звуков из-под бронзовых люков в брусчатке, то ахала над новым изданием энциклопедии рептильной фауны, а то просто садилась на краешек памятника королю Пупелю IV и медитативно наблюдала за дуростью голубей. Город угощал её горячими булочками и ледяной шипучкой, и она испытывала особую, лучистую, радость, которую никогда не ощущала дома.