– Ай-яй! Вот де, Щемушка, – промямлила она, подергивая головой и крутя перед собой птичьей ручкой, торчащей из подвернутого рукава.
– Уходи скорей, не слюнявь стойку. Сколько раз говорить: вламываться не надо. Мне это не нравится. И воровать плохо. Плохо, Людочка, очень плохо. Я сам дам, – отчитал ее Семьтонн.
– А что она взяла? – поинтересовался я.
– Шоколадку, – спокойно ответил Семьтонн, будто это было вполне естественно, и пошел выпроваживать незваную гостью. Он что-то шепнул ей на ухо, развернул и повел к двери. Она послушно засеменила, но тут же вырвалась и вперила в меня свои воспаленные глазки.
– Ай-яй! Бедный, пропадешь! – крикнула она и оттопырила указательный пальчик на птичьей ручке, попыталась поднять ее и показать им куда-то наверх, но та завертелась, и пальчик запутался в волосах. Прядь намоталась, ручка потянула ее вниз, и Людочка ойкнула. Кое-как высвободившись, она натянула на лоб шапку, съехавшую на затылок, и продолжила идти, переминаясь с ноги на ногу и озираясь по сторонам. – Нишего от него не шкроешь. И тебе беда, и ему беда, да-да, да-да.
– Чего раскаркалась, хорошо же все, – Семьтонн бережно подталкивал ее к выходу. По пути он взял что-то с прилавка. – Что на тебя нашло, добрых людей оговариваешь, разве так можно? На, держи еще одну, она с изюмом, как ты любишь. И запомни, заходить ко мне можно, когда я один. Поняла?
– Поняла, и за кого вторая кофета, поняла. Имя шкажи, а то как молиться за него без имени-то? – вцепившись в его рукав, спросила Людочка.
– Платон он, – ответил Семьтонн и снял ее руку со своего плеча, как мертвого паука.
– Платон, Платон, Платон, – уходила она, бормоча мое имя.
Семьтонн закрыл стеклянную дверь, налил себе выпить и усеялся с видом, который с натяжкой можно было назвать виноватым.
– Подкармливаете сладкоежку? – поинтересовался я.
– Есть такое, – буркнул он, – ее весь центр кормит, она наш талисман – к деньгам приходит.
– А на самом деле? – спросил я. Это уже походило на игру.
Мой вопрос вызвал у него мимолетную улыбку. Так улыбаются те, кому нет смысла скрывать очевидное.
– Ну да, и здесь подстраховался, – он расстегнул ворот рубашки, вытащил серебряную цепочку, по которой дружно съехали вбок два крестика, звезда Давида, полумесяц со звездой, и убрал ее обратно. – Кольца тоже не простые, они с их молитвами, а печатка, – Семьтонн дыхнул на нее и протер о брюки, – с руной долголетия.