– Мужа у нее так и не было… Еще в училище поговаривали, что место Лилички Гесснер, в отличие от нас, в Смольном институте благородных девиц, якобы она из дворянской семьи, но что-то произошло – то ли ее отец попал в немилость, то ли просто она рано осиротела. И это изменило ее судьбу. А потом Революция! После училища наши пути разошлись, и мы долго не встречались. Я переехала с мужем в Москву и, только овдовев, я с дочкой снова вернулась в Ленинград, но с Лилечкой встретилась не сразу. Пока твоя мама была маленькой, я разрывалась между домом и работой, не до друзей было. И вот, иду я как-то по Широкой улице, ее уже переименовали в улицу Ленина. Осень, ветер, начался мелкий дождь. И вдруг, я вижу идущую ко мне навстречу шикарную пару – она, стройная, затянутая широким ремнем поверх плаща, в умопомрачительной черной шляпе и кружевном шарфе, а он тоже высокий стройный брюнет, похожий на иностранца. Было в них что-то особенное, что выделяло их из толпы, не только я, но и все обращали на них внимание. Может это любовь? Глаза их блестели, они говорили не останавливаясь, глядя в друг-другу глаза, и весь мир вокруг них просто не существовал. Я сразу ее узнала: «Лиля!» Она всматривалась в мое лицо и не узнавала, переезды, лишения, бессонные ночи, конечно, изменили меня, да и не могла я все еще быть той розовощекой девочкой, которую она помнила по училищу. «К-катя?» – неуверенно проговорила она, а потом, приглядевшись, крепко обняла меня. «Это Глеб!» – познакомила она нас. Они круто развернулись и потащили меня к Лиле в гости, в ее квартиру, и мы долго пили красное вино, запивая чаем, и все вспоминали-вспоминали… Лиличка элегантно курила папиросу с длинным мундштуком и стряхивала пепел то в блюдце, то в горшок с геранью. Тяжелые портьеры были задернуты и, казалось, что ее квартира застряла в том времени, когда жили те люди с портретов на ее стенах, и было наше безмятежное детство. Все вокруг было каким-то нереальным, театральным что ли?
– А что было дальше? Дальше вы уже не расставались? – выпытывала Анфиса, забравшись с ногами на диван и греясь под бабушкиным платком.
– А дальше мы опять долго не виделись, а потом была война. И лет через пять после войны, я ее стала искать и нашла по тому же адресу, что и в прошлый раз! Теперь мы обе не узнали друг друга! На меня смотрела грузная старуха, с упавшими плечами, неряшливая непричесанная, растерянная. Почему-то она избегала смотреть мне в глаза, не хотела откровенничать о том, как жила. Похоже, она совсем не заботилась о себе, и я стала ей помогать, а она потихоньку оттаяла и рассказала, что она всю блокаду пробыла в Ленинграде, похоронила почти всех соседей. Лилечка не могла говорить об этом времени и только плакала, плакала. Мы-то с твоей мамой уехали в эвакуацию, ты знаешь, что я нанялась воспитательницей в детский дом, с которым эвакуировали мамину школу – боялась потерять ее. Наконец я решилась спросить ее: «Глеб погиб в блокаду?». Она долго смотрела мне в глаза и, как будто была где-то далеко, а потом сказала, что он тоже был немец, дипломат, и в тридцать седьмом году был расстрелян. Когда она выплакалась, ей стало как будто легче, но потом она снова пропала – придя к ней, я ее не застала, потом мои командировки, потом родилась ты… А последние годы мы снова нашли друг друга и стали видеться, редко правда. Знаешь, когда стареешь, никто не нужен, кроме своей семьи…