Ядвига Кощеевна, седая, как лунь, и прямая, как та сосна, что вросла корнями в гранитный валун у Чертова ручья, стояла на пороге своей избушки. Избушка сонно потопталась на куриных лапах, стряхивая с бревен капли тумана, и недовольно скрипнула половицей под хозяйкиной ногой. В руках Яга держала щербатую глиняную кружку, тепло которой проникало сквозь загрубевшую кожу ладоней, согревая старые кости. Дымок от отвара чабреца и зверобоя – горький, смолистый – вился над кружкой, смешиваясь с туманом, и уносил с собой тяжелый вздох.
«Тишина… не та, – думала она, вглядываясь в белесую мглу, где силуэты деревьев казались призраками из забытых снов. – Воздух… колючий стал». Она чувствовала это не ушами – нутром, кожей, тем древним чутьем, что связывало ее с каждым листом, каждым камнем этого леса. Словно невидимая паутина, липкая и холодная, оплела ее владения. «Бесовская сеть… Вай-фай, прости господи». Вспомнилось слово, подслушанное у тех, пришлых, что все чаще нарушали заповедные границы.
Раньше – грибники, тихие, знающие меру. Или купец заблудший, аль барин со свитой – тех можно было и припугнуть по старинке, чтоб дорогу назад скорее нашли. А теперь… Теперь перли толпами, одетые в шкуры невиданных расцветок, яркие, как ядовитые поганки. Они смотрели не на лес – они смотрели в плоские, светящиеся прямоугольники, что держали перед собой, словно иконы нового бога. Их пальцы скользили по стеклу, а глаза – пустые, отражающие – видели не живую игру света и тени под вековыми кронами, а лишь пиксели на экране. Они вдыхали аромат леса через ноздри своих аппаратов и выдыхали его в пустоту, пометив хештегом #душалеса #безфильтров. Какая душа? Какой фильтр мог сравниться с туманом, что сейчас клубился у ее ног, скрывая и тайны, и опасности?
Яга отпила из кружки. Горечь отвара обожгла язык, вернула на миг в реальность – ее реальность, пахнущую травами, дымом, сырой землей. А от тех, пришлых, несло иным – пластиком, приторными духами, озоном перегретой электроники и чем-то еще, неуловимым и тревожным – запахом быстрого забвения.
Вот и сейчас – визг и хохот, острые, как битое стекло, разорвали тишину со стороны опушки. Две фигуры в кричаще-розовом и ядовито-зеленом изгибались перед старым вязом, который помнил еще, как она сама девчонкой лазила по его ветвям. Их лица, искаженные в одинаковой гримасе, были повернуты к маленькому черному глазу на палке. «Селфи… прости мя грешную».