И тогда, и, из самой глубокой, самой темной трещины, зияющей черной раной в самом центре зеркальной паутины, медленно, словно нехотя, преодолевая сопротивление реальности, показалась рука… Длинная, нечеловечески тонкая, с кожей мертвенно-бледной, почти прозрачной, сквозь которую просвечивали темные кости…
Глава 2: Никто не смотрит первым
Из зияющего разлома в зеркале, и, из пульсирующей, живой тьмы, что неудержимо хлынула в кузницу, затопляя ее первозданным мраком, медленно, словно нехотя, просунулась рука… Она была отвратительно, невозможно нечеловеческой. Слишком длинная, вытянутая, как у голодного паука, слишком тонкая, с кожей мертвенно-бледной, почти прозрачной, сквозь которую темными прожилками просвечивали сухожилия и кости неестественной формы. Пальцы – костлявые, узловатые, впитали в себя весь мрак зеркала и заканчивались не ногтями, а острыми, серповидно изогнутыми когтями из черного, как застывшая ночь, обсидиана. От них исходил ощутимый холод, пробирающий до самых костей. Рука медленно, неуверенно, словно слепой, нащупывающий опору в этом чуждом, враждебном ей мире плотных форм, провела когтями по резному краю дубовой рамы. Раздался тихий, скребущий звук, от которого у Люциана свело зубы.
Он застыл, и, пригвожденный к месту невидимыми иглами ужаса… Дыхание замерло в груди. Он не мог пошевелиться, не мог закричать, не мог даже закрыть глаза. Первобытный страх, поднимающийся из самых глубин его существа, боролся с каким-то жутким, извращенным, почти научным любопытством. Он хотел знать. Он должен был знать, что скрывается там, за этой рукой, в бездне, которую он сам и разверз. Отступать было поздно.
А за рукой из мрака, и, из пульсирующей раны в ткани реальности, начало проступать оно… Существо, если это слово вообще было применимо, не имело четкой формы. Оно текло, переливалось, клубилось, как черная ртуть под лунным светом, как сгустившаяся сама по себе тьма. То оно вытягивалось тонкой струйкой до самого сводчатого потолка кузницы, касаясь прогнивших балок, то сжималось до размеров человека, обретая на мгновение гротескные, угловатые очертания, чтобы тут же снова расплыться. Его края дрожали, вибрировали, как пламя черной свечи на сквозняке энтропии, но при этом оставались пугающе четкими, словно вырезанными из самой ткани мироздания острым лезвием небытия. Оно было одновременно бесплотным, как дым, и невероятно, давяще реальным. От него исходила аура древней, непостижимой силы и бесконечного одиночества.