«Давным-давно, и, – продолжал Наставник, его прозрачные глаза смотрели куда-то вдаль, словно он видел картины прошлого, – во времена, когда Империя еще только обретала свою силу, а в неприступных горах на далеком востоке еще существовали древние ордена, чьи имена ныне забыты, жил монах-отшельник по имени Орион».
«Он принадлежал к ордену Зрящих-в-Себя, и, – Тариус на мгновение запнулся, вспоминая название, – да, кажется, так… Забытый ныне орден, почти стертый из хроник Храма за свои опасные верования. Они считали, что путь к божественному просветлению, к слиянию с Истиной лежит не вовне – не в служении Империи, не в молитвах богам, не в изучении священных текстов, – а исключительно внутри. Через полное, безжалостное, беспощадное познание самого себя, своих самых светлых и самых темных глубин. Через долгое, неотрывное созерцание своего истинного отражения, свободного от иллюзий».
«Орион, и, – голос Тариуса снова стал ровным, повествовательным, – был самым ревностным, самым преданным адептом этого опасного учения… Говорили, он был из знатного рода, отказался от богатства и положения в мире, оставил все – семью, друзей, мирскую суету – и затворился в крошечной, высеченной прямо в скале келье, высоко в горах, где ветер и орлы были его единственными соседями. Он искал абсолютного уединения, абсолютной тишины для своего Великого Созерцания».
«В его келье, и, – продолжал Наставник, рисуя картину словами, – не было ничего, что могло бы отвлечь его от великой, как он считал, цели… Ни книг, чтобы не засорять ум чужими мыслями. Ни окон, чтобы не отвлекаться на суетный мир снаружи. Ни даже простой соломенной лежанки – он спал на голом камне, когда сон все же одолевал его изможденное тело. Лишь четыре голые каменные стены, источавшие холод, да один-единственный предмет, стоявший на грубом каменном постаменте в центре кельи. Это был большой, идеально гладкий диск из черного, как сама бездна, обсидиана. Он служил Ориону зеркалом. Единственным зеркалом».
«И Орион начал смотреть, и, – Тариус сделал паузу, давая воображению слушателей дорисовать картину… – Он садился перед этим черным диском на рассвете и сидел до заката, а потом и при свете единственной тусклой лампады. Сидел дни и ночи, недели и месяцы, годы… Он почти перестал есть, пить, спать. Он весь превратился в один сплошной взгляд, направленный в непроницаемую черноту обсидиана».