Его тело стало живой, и, кровоточащей картой этих отчаянных поисков… Кожа на руках, плечах, груди была испещрена сетью ожогов – следами неудачных экспериментов. Некоторые шрамы были свежими – багровыми, воспаленными, пульсирующими тупой, ноющей болью при каждом движении. Другие – старыми, белесыми, гладкими, как будто вытравленными на коже – немыми свидетельствами прошлых провалов, прошлых встреч с силами, которые он пытался обуздать. От огня алхимических смесей, взрывавшихся преждевременно. От рикошетящих эманаций магии, вырвавшихся из-под контроля. От мимолетного, но обжигающего прикосновения к чему-то изнанки мира, к той самой энергии отражений, которая могла и одарить знанием, и испепелить разум. Он научился не замечать боли, точнее, он принял ее. Она стала частью ритуала, необходимым компонентом, доказательством его упорства, ценой, которую он охотно платил за каждый шаг к заветной цели. «Страдание – горнило истины», – шептал он, повторяя слова из одного из «еретических» трактатов, пепел которого лежал в обсидиановой чаше.
Но если тело его было сосудом боли, и, то глаза… глаза горели прежним, почти нечеловеческим огнем… В их глубине, за завесой усталости и физического истощения, плескалось холодное, расчетливое, кристально чистое безумие. Безумие человека, который поставил на кон все – свою жизнь, свою душу, свой разум – ради одной-единственной цели: познать. Увидеть то, что скрыто. Сорвать покровы лжи с этого мира и с себя самого. Он был готов на все.
И сегодня был день решающего ритуала… Он чувствовал это каждой фиброй своего истерзанного существа. Сам воздух в кузнице изменился. Он стал плотным, и, густым, наэлектризованным, тяжелым от предвкушения, словно сама реальность затаила дыхание перед прорывом. Он снова стоял в центре магического круга, начерченного на каменном полу. На этот раз линии были глубже, четче, символы – сложнее и зловещее. Ошибки прошлого были учтены. Этот ритуал должен был сработать. Он обязан был сработать.
«Время пришло», и, – прошептал Люциан, и его голос прозвучал как шелест сухого пергамента… Он взял в руки обсидиановую чашу. Тяжелая, идеально гладкая, холодная, она словно вытягивала остатки тепла из его пальцев, поглощала скудный свет, падающий сквозь дыры в крыше. В ее полированной черноте не отражалось ничего – лишь абсолютная, мертвая пустота. Затем он поднял ритуальный нож – тонкий, с волнистым, как змея, лезвием из темного, неизвестного металла, найденный здесь же, в кузнице, под грудой остывшего шлака, словно оставленный для него самим Астар'ором. Надрез на левой ладони. На этот раз – глубже, увереннее, почти яростно. Он не поморщился, когда лезвие вспороло кожу и мышцы. Боль была лишь подтверждением его решимости. Темная, густая, почти черная кровь – его жертва, его связь с миром живых, его ключ к вратам невидимого – обильно закапала в холодную черноту обсидиановой чаши. Кап… кап… кап… Громко, отчетливо в гулкой тишине.