– Жена старосты:
– Батюшка, вы же нас не оставите? Вы же знаете, что делать…
Данило стоял у алтаря, сжимая в руках дароносицу. Внутри неё лежали просфоры, испечённые вчера вдовой Татьяной – женщиной с усталыми глазами и мозолистыми руками. Её сын, пятнадцатилетний Федька, смотрел на него снизу вверх, обмотав шею старым шарфом, на котором виднелись пятна крови. Мальчишка подавился, когда впервые попробовал самогон, и теперь кашлял, но всё равно пришёл в церковь, ища у батюшки защиты. Данило чувствовал на себе его взгляд – тяжёлый, как камень. «Господи, как я могу благословить убийц? Но как я могу подписать смерть этим людям, этим детям?» Он закрыл глаза, но вместо молитвы в голове звучали слова глашатая, смешанные с воем ветра.
Первая кровь
Ночью, когда луна, выщербленная и острая, как старый топор, повисла над селом, кто-то поджёг амбар купца Силуянова. Пламя взметнулось к небу, окрашивая снег багровым светом. Данило выбежал из кельи, сжимая крест, но опоздал. В огне уже хрустели кости старика Евтиха – сторожа, который когда-то учил его, мальчишку, ловить рыбу на Каме. Евтих был добродушным, с морщинистым лицом и смешливыми глазами, но теперь от него осталась лишь горстка пепла да обугленные кости. На снегу, у пепелища, лежала икона Николая Угодника. Лик святого был цел, но глаза его кто-то выжег раскалённым гвоздём, оставив чёрные, дымящиеся ямы. Данило упал на колени, глядя на икону, и почувствовал, как холод земли проникает в его тело, словно сама смерть обняла его.
Диалог с Богом
– Зачем Ты дал мне эту ношу? – прошептал он, поднимая глаза к почерневшему кресту над алтарём.
Ответа не было. Только ветер, холодный и злой, донёс с реки запах гари. Или это был голос Бога, молчаливый и суровый, оставивший Данило один на один с его судьбой?
Январь 1774 года. Село Чесноковка
Зарубин-Чика и его «графство»
В селе Чесноковка, затерянном среди снежных пустошей Сарапульского уезда, власть Зарубина-Чики казалась одновременно нелепой и пугающей, как тень великана, отбрасываемая карликом. Избы, покосившиеся от времени и ветра, жались друг к другу, словно боялись остаться наедине с зимой. Над селом витал запах дыма и горелого жира, смешанный с резким духом страха, что пропитал всё – от бревенчатых стен до заиндевевших ресниц крестьян. В центре села, на площади, где когда-то стояла часовня, теперь возвышалась импровизированная резиденция Зарубина – изба, украденная у местного старосты, с крышей, покрытой рваным войлоком, и окнами, затянутыми бычьими пузырями. Здесь, в этом убогом подобии дворца, Зарубин провозгласил себя «графом» – хозяином судеб, палачом и судьёй.