Город-призрак
Данило шёл по главной улице, с трудом переставляя ноги в тяжёлых валенках, что промокли от талого снега. Его ряса, некогда чёрная, теперь покрылась серыми пятнами, а крест на груди казался невыносимо тяжёлым, будто его отлили из свинца. Вокруг кишели люди – солдаты в рваных мундирах, чьи лица были покрыты шрамами и сажей, крестьяне с пустыми глазами, что тащили мешки с последним зерном, и бродяги, чьи лохмотья едва держались на исхудавших телах. На перекрёстке, у старой липы, валялась икона Спаса Нерукотворного, брошенная кем-то в грязь. Её лик был иссечён сабельными ударами, словно кто-то пытался вырезать из дерева саму святость. В пронзённой ладони Спасителя торчала бутылка из-под водки, мутная и треснутая, как насмешка над всем, во что Данило когда-то верил. Он отвёл взгляд, не в силах остановиться. Он знал: если посмотрит в эти вырезанные глаза, то увидит в них себя – человека, который всё ещё носит крест, но уже не верит в его силу. Каждый шаг отдавался в груди болью, будто город-призрак шептал ему: «Ты один из нас. Ты тоже мёртв».
Церковь-казарма
Храм Вознесения, где Данило когда-то крестил младенцев и венчал молодых, теперь был не святыней, а логовом. Его стены, покрытые трещинами, словно морщинами старика, хранили следы пуль и копоти. Купол, некогда сиявший золотом, потускнел, а крест на нём покосился, будто готовый рухнуть под тяжестью грехов, что творились внутри. У входа стояли двое часовых, больше похожих на разбойников, чем на солдат. Их пики были обрезаны, а лезвия покрыты ржавчиной и засохшей кровью. Один из них, с лицом, изуродованным оспой, сплюнул Данило под ноги, но ничего не сказал – его глаза, мутные от самогона, говорили яснее слов: «Ты здесь никто». Внутри храма не осталось ничего от былой святости. Запах ладана, что когда-то наполнял воздух, вытеснили вонь пота, перегара и страха – едкая, почти осязаемая. Алтарь, где некогда лежало Евангелие, был завален картами, свитками и пустыми флягами, а на престоле, где совершалась литургия, теперь лежал окровавленный кинжал. Его рукоять была обмотана кожей, а на лезвии виднелась грубо вырезанная надпись: «За царя и волю». Данило замер, глядя на этот кинжал, и почувствовал, как холод пробежал по спине. Это было не просто оружие – это была насмешка над всем, что он когда-то считал священным.