– Все, Гоша, запускай машину… Домой пора!
– Это мы сей момент, – Гоша виновато засуетился, – это мы сейчас.
Машина тоже соскучилась по дому, не только люди, – завелась в одно мгновение… Ну а собрать удочки, спиннинги, поснимать с них кальмарьи игрушки было делом совсем недолгим. Яркие прожектора, украшавшие борта «Волчанца», погасли. Все, рыбалка окончена, финита! Когда еще будет такой жор, неведомо никому, ни одному человеку на этом катере, в том числе и капитану. Конец празднику!
И Гоше, ему тоже это неведомо… Собственно, он вообще не был любителем затяжных рыбалок, если и закидывал когда-либо крючок за борт «Волчанца», то ненадолго, поскольку очень быстро уставал тягать мелюзгу из воды и начинал раздражаться.
– Гоша, проверь, все ли спиннинги смотаны, не то кто-нибудь поймает задницей блесну…
– Уже проверил… Можно врубать вторую космическую.
Вторая космическая без прогрева машины – это как двадцать два в игре в «очко», круто, Шмелев готов был включить форсаж, взвиться в воздух и набрать хороший ход, но не хотелось рвать двигатель – скорость он набирал постепенно.
Боль, сидевшая в нем, казалось, окостенела, не двигалась теперь ни туда ни сюда, Шмелев вел катер скрючившись, не разогнулся он и когда «Волчанец» прибыл в Змеинку и пристрял к берегу. В Змеинке попросил Гошу проверить, все ли на катере в порядке, а сам лег на широкий вместительный рундук и закрыл глаза – ему было плохо. Боль по-прежнему не отпускала сердце, вцепилась в него мертво.
А может, и не сердце это было, что-то другое, еще более серьезное, не поддающееся лечению? Что именно, Шмелев не знал. Хоть и не любил он обращаться к врачам, а обратиться придется.
Он натянул на себя плащ, лежавший тут же, под рундуком, на сыром полу палубы, и закрыл глаза. Шевельнулся один раз, другой, охнул от сильной боли и вновь задержал в себе дыхание.
Как сквозь сон слышал Гошин голос, тот ходил по «Волчанцу», наводил порядок, собирал в черный мусорный мешок пустые бутылки, одноразовые пластиковые тарелки, обрывки бумаги, полиэтиленовые пакеты, пахнущие едой, и разговаривал сам с собою.
Когда запас слов кончался, мычал под нос какую-нибудь незамысловатую песенку.
Через некоторое время и Гошин голос затих, словно бы провалился в яму, в которой теряется любой звук, Шмелев тоже провалился, только в другую яму, вырытую в стороне…