Совершенно справедливо автор отмечает, что идея лишения свободы на определенный срок как основного уголовного наказания не столь стара, как может показаться читателю. «Странная, однако, идея рассматривать человеческую свободу, это воплощение пустых абстракций, как существо из плоти и крови, как позитивную сущность, принадлежащую самостоятельной личности, обращаться с ней как с делимым имуществом, устанавливать твердо градуированные, относительно эквивалентные правовые отношения между различными временными мерами несвободы вообще и различными юридически сформулированными категориями преступлений в частности – на этой идее покоится все уголовное право современности – эта идея, которая на первый взгляд так же непостижима для рассудка, как и для живого осуществления, принадлежит исключительно нашему веку».
Во второй части своей работы автор рассуждает о сущности уголовного наказания и об его возможных целях, приходя к совершенно верному, на мой взгляд, выводу, о том, что цель исправления, воспитания или образования никак не согласуется с сущностью наказания.
В третьей части Отто Миттельштедт рассуждает об одиночной изоляции как о средстве совершенствования осужденного, и его наблюдения неутешительны. «Постоянный уход от мирской суеты и мелких битв за существование, конечно, тоже защищает нас от соблазнов мира и желаний эгоизма. Но он отнюдь не учит человека реальной жизни, но имеет совершенно обратное действие. Если слишком долго зависеть от самого себя и собственных заблуждений, то тело и ум становятся женоподобными, легко развивается самодовольная переоценка своих сил; характер, который может окрепнуть только в суровом воздухе внешнего мира, увядает в трусливой неловкости, и в итоге получается тусклое, слабое существование в морально тепличном воздухе». «Одиночное заключение лучше общего, в той же мере, в какой камера желательнее эшафота, и оно безусловно является благословением по сравнению с выгребной ямой».
В четвертой части своей работы автор исследует вопрос принудительного труда, и совершенно справедливо отмечает, что целям нравственного совершенствования может служить лишь труд добровольный, но никак не принудительный. Вывод же относительно общей системы принудительного труда совершенно неутешителен, и равно справедлив и для нашей действительности – «Если в очередной раз обобщить запутанную проблему принудительного тюремного труда в сумме ее неоднозначностей, то что мы получим? Самая своеобразная государственная индустрия, какую только можно себе представить в мире: огромные сооружения, приспособления, множество государственных служащих, колоссальные расходы на содержание, питание и одежду для заключенных, в общем, сложнейший и при этом мертвый трудовой механизм, доходы от которого не покрывают и сотой части огромных государственных затрат на его содержание и эксплуатацию, чья экономическая ценность для общества в целом равна нулю, чья экономическая выгода и моральный эффект для отдельного человека бессмысленны, и который, несмотря на все растраты капитала и человеческой энергии, оказывает вредное влияние на свободную конкуренцию на рынке труда в крайне неестественной и непереносимой форме! Это то, что наши тюремные реформаторы называют воспитанием падшего человеческого рода через благословение труда! Для отдельного человека, в случайной игре этих земных вещей, зерно улучшения и прибыли может выпасть то тут, то там в таком тюремном воспитании – кто хочет отрицать это как абсолютную невозможность? Для нации, для общества в целом это почти то же самое, что современные филантропы отрицают для отдельного заключенного: болезненное, разъедающее, сковывающее зло наихудшего рода, настоящее проклятие болезненно искаженной культуры!»