Когда существование Бога доказано в общих чертах, разум еще обладает лишь абстрактным бытием – началом, причиной или творцом всего, словом, Высшим Существом, но лишенным каких-либо конкретных атрибутов. Как бы ценно ни было это фундаментальное исследование, оно по сути предварительно, и сразу после него необходимо перейти к другому, гораздо более прямому. И если оно не важнее, то, по крайней мере, решающее, поскольку только оно придает реальную ценность первому, придавая определенные черты Существу, чье бытие установлено. Это исследование касается природы Бога и Его атрибутов.
Действительно, через познание того, что есть Бог, и особенно того, чем Он является для нас, философское или умозрительное доказательство Его существования меняет свою природу; оно приобретает для души такую ценность, пробуждает в ней столь ясный и отчетливый интерес, что обретает все черты новой истины. Доказательства становятся тем сильнее, чем более личными они для нас становятся, то есть когда исследования о том, чем Он является для всех, лучше объясняют, чем Он хочет, чтобы мы были для Него. Существование Бога понимается тем лучше, чем ближе Он к нам и чем больше наше бытие связано с Его. В этом отношении серьезная и полная антропология поистине является лучшим светочем теологии. По крайней мере, теология обретает свою наиболее позитивную и точную форму, когда освещается и подкрепляется всеми человеческими чувствами, равно как охватывает и направляет все человеческие судьбы.
Но в какой мере дозволено доброй метафизике прислушиваться к человеку в его представлениях о Господе и учитывать не только идеи его разума, но и вдохновения его сердца? В какой мере наука о Боге может принимать во внимание желания и надежды человека? Не значит ли это отдавать теологию во власть поэзии, делая ее теории зависимыми от прихотей наших интересов или чувств? Без сомнения, теология, столь проникнутая человечностью, может быть более трогательной, но станет ли она от этого более истинной?
Отвечают, что нет, и в подтверждение приводят поразительный факт. Указывают на то, что язык религии, обращенный преимущественно к эмоциям души и говорящий о Боге лишь в той мере, в какой Он вызывает любовь или страх, более трогателен, чем когда он обращен к одному лишь разуму, но при этом обычно дает лишь ложные идеи. И действительно, если религия затрагивает те же вопросы, что и философия, ее учения, более красноречивые, обретают в ее устах силу, которой нет в более строгом языке философии; что эффект даже самых заурядных проповедей сильнее, чем у самых прекрасных лекций по метафизике; что они проникают еще глубже в сердце и воображение, когда облекаются в поэтические формы; но истина лишь теряет от этих искажений, продиктованных нашими эмоциями.