Вивьен Холлоуэй
Она не шла – скользила. Как будто город не трогал её подошвы. Как будто она не касалась улицы, а только показывала ей, как надо ходить. Полушубок цвета кофейной пенки – короткий, но достаточный, чтобы выглядеть будто корона. Воротник приподнят – не от холода, от мира. Волосы собраны в заколку, инкрустированную драгоценными камнями – тёмными, как винные отблески. Несколько прядей вырвались – как воспоминания, что не удалось спрятать. На ней были брюки – высокие, идеально скроенные, с той самой стрелкой, что режет взгляд. Кремовая блуза, почти сливочная, облегала запястья. Перчатки – кожаные, мягкие. Каблук глухо отзывался о камень, но даже звук её шагов казался отредактированным. Она не стремилась привлекать внимание. Оно происходило само. Город не удивлялся ей. Он знал. Узнавал. Потому что таких, как Вивьен, не бывает случайно. Таких строит тишина. Холод. Смерть. Сигареты и чужие ошибки. Вивьен остановилась у порога – сигарета уже тлела в пальцах, но предпочла взяла новую. Щелчок зажигалки был мягким. Пламя – не для тепла, а для памяти. Она сделала затяжку – медленно, с тем вниманием, с каким читают прощальные письма. Дым потянулся вверх, растворяясь в тумане. Не запах – а знак.
Он прятался не в переулке, но и не в центре внимания. Ресторан, скрытый за коваными воротами и широкой каменной лестницей, выглядел не как заведение – как часть какого- то старого, полузабытого клуба, в который попадали только те, кто уже знал дорогу. Он не приглашал. Он узнавал. Фасад был выложен темно- красным кирпичом, местами закопчённым временем. Окна высокие, в арках, со свинцовыми переплётами и витражными стёклами, в которых отражался не свет фонарей, а сам воздух Лондона – мутный, влажный, пепельный. Над дверью – массивный навес, изнутри обитый зелёным бархатом, как крышка дорогого гроба. На нём – аккуратная вывеска с вырезанным вручную именем: «The King’s Garden». Буквы – старого шрифта, с завитками и достоинством, как у монограмм на фамильных перчатках. Всё здесь будто говорило: если вы не знаете, зачем пришли – уходите. Дверные ручки – латунные, отполированные руками тех, кто-когда- то был важен. Ступени – каменные, с лёгкими выбоинами, как морщины. У входа не стояли охранники. Не было швейцара. Только воздух – неподвижный и внимательный. И свет внутри, как будто приглашал только тех, у кого внутри было темнее. Вивьен коснулась дверной ручки – и вошла. Сначала её окутало тепло. Не жар – именно тепло. Как старая вуаль, что пахнет табаком, деревом и слишком дорогим алкоголем. Как ладонь, которой давно не прикасались, но всё ещё помнят, как это делается. Здесь ничего не кричало, всё – вполголоса, в полутоне, в полусвете. Стены обиты винным бархатом. Потолок высокий, с лепниной – завитки, лозы, ангелы с закрытыми глазами. Люстры – бронзовые, матовые, свет в них будто скользил, а не светил. На полу – тёмный дуб, натёртый до зеркального блеска. Каждое отражение было неточным, как будто искажение здесь было частью интерьера. Этот ресторан не притворялся роскошным – он был им до конца. Столы – круглые, тяжёлые, покрытые белыми скатертями. На каждом – одна хрустальная ваза с орхидеей. Цвет – невыразимо тонкий, как цвет кожи на запястье у женщины, которая никогда не загорает. Посуда – тонкий фарфор, вилки и ножи – с серебром, что давно потемнело, но не потускнело. Звук – только приглушённые шаги, тонкий звон стекла, шорох ткани. Слова растворялись в воздухе, не оставляя смысла. Вдоль стен – зеркала. Но они не отражали лица. Только силуэты. Только жесты. Барная стойка – чёрный мрамор с белыми прожилками, гладкий, как безукоризненная ложь. За ней – бармен в жилете, с золотой цепочкой от часов, с руками, которые больше говорили, чем рот. Полки – бутылки, каждая в отдельной нише, как экспонат. Здесь не заказывали – здесь доверяли. Напиток подбирали по голосу. Или по взгляду. И в этой тишине, в этом запахе дерева, табака и прежних жизней – Вивьен шла к своему столику. Она подошла к нему, он был у окна. Внутреннее пространство ресторана было устроено так, что даже углы чувствовались центральными. Там сидела Мэрион – женщина с походкой актрисы, игравшей когда- то на сцене, а теперь – только в жизни. На ней было светло- бежевое пальто, сброшенное на спинку стула, серо- голубой шарф и длинные перчатки, снятые, но не убранные – как недосказанность. Глаза – карие, живые, внимательные. С губами, накрашенными винным оттенком, и манерой держать ложку, как будто она ею дирижировала. Она увидела Вивьен, кивнула ей почти незаметно – не как подруге, а как равной. В этом жесте было: «ты снова в своём стиле».