– Я не прощу. Не одобрю. И не забуду. Но я приму.
– Почему?
– Потому что ты вернулся.
Пауза.
– И потому что я знаю – ты не просил, но ты надеялся, что я останусь.
– Я не умею просить.
– Я знаю.
Они снова замолчали. Он встал. Подошёл. Не сел рядом. Просто достал из кармана маленькую бархатную коробку. Без жеста. Без взгляда. Без театра. Открыл. Протянул.
– Будешь?
Она не улыбнулась. Не ахнула. Просто взяла кольцо.
– Да.
Он закрыл коробку. Положил обратно в карман.
– Тогда я остаюсь.
Они больше не говорили. Только смотрели друг на друга. И всё в этом взгляде было чище любого обещания.
Она родилась на рассвете.
Дом был тёплый, пахло кипячёной водой, свечами и сырой тканью. Адель кричала почти беззвучно – так, как кричат женщины, которые уже всё поняли. Она держалась за кровать, потела, дрожала, но в глазах у неё был тот самый свет, который горит у тех, кто больше не боится боли. В комнате стояла повитуха, пожилая, с узкими пальцами, запахом трав и строгим лицом. Генри не уходил. Стоял у двери. Молчал. Не двигался. Он не привык быть свидетелем жизни. Он умел смотреть на смерть. Умел предугадывать боль. Но это – это было что- то из другого мира. Он стоял, как камень. Лицо – холодное. Но руки дрожали. Незаметно. Медленно. Когда ребёнок закричал, мир будто провалился в глухоту. Ни один звук в жизни Генри не пробивал броню, как этот. Он подошёл. Повитуха держала девочку. Маленькую. Сжатую в комок. Розовую. Вся – дыхание, крик, жизнь. Она передала ему ребёнка. Он взял. И впервые в жизни не знал, что делать с руками. Она лежала у него на ладонях, как вся суть, зачем он вообще остался в этом мире. Он посмотрел на неё. Тёмные волосы. Маленький лоб. Морщинистые, но уже упрямые губы. А глаза – как у Адель.
– Вивьен, – прошептала она с кровати. – Назови её Вивьен.
Он не ответил. Только кивнул. Он отнёс дочь к кровати. Положил её рядом с матерью. Адель была бледной. Очень бледной. Он знал этот цвет. Слишком хорошо. Повитуха отводила взгляд. Что- то бормотала. Но Генри уже понимал. По дыханию. По глазам. По пальцам, которые Адель больше не поднимала.
– Генри… – сказала она, почти без звука. Он наклонился.
– Береги её, – прошептала она. – Но не как меня. Не молча.
Он хотел сказать что- то. Всё. Любовь. Боль. Прощение. Но из него вышло только одно: