«Ты улыбаешься собственной пустоте, серые мысли: зачем это все тебе…» – и иногда серые мысли отступали.
Но главным, конечно, была манжета. Леопольд собрал для нее облегченную портативную капельницу с резервуаром для лекарства и шприцом. Обычные капельницы нужно было снимать хотя бы на ночь, а эту можно носить постоянно. То, что нужно для человека, чье безумие всегда с ним. Кажется, он пересобрал из списанного браслета из-под Аби. Браслет был стальной, в кружеве проводов и без навязчивых светодиодов. Леопольд мог отдать его, но он решил заправить его в темный бархат с едва заметным серебряным шитьем. Сказал, что это обрезок перчатки его матери.
Сказал, что нужно носить красивые вещи. А Марш не носила – не умела. Только манжету носила, и то под рукавами.
В «Саду-за-оградой» никому не давали лекарств. Лекарств для жителей Младшего Эддаберга было немного – обезболивающие, противопростудные, широкий выбор легальных эйфоринов, антибиотики и, конечно, мизарикорд. В случае серьезной болезни можно было попробовать получить лечение по страховке, но Марш в страховые случаи не попадала. Никакого расстройства комиссия у нее не нашла, поэтому ее и направили в адаптационный центр. Она каждый день сидела на мягких пуфиках в компании воодушевленных идиотов и слушала тренера, который говорил ей принять себя и что ее проблемы – от недостаточной степени самоосознанности. Ей говорили чаще гулять и пить больше воды, читать старые книги и заниматься творчеством – Марш приходилось часами сидеть в закрытом конвенте и раскрашивать виртуальные стены виртуальными красками.
И только Леопольд хотел ей помочь. Даже успел выдать ей рецепт на доступные лекарства, из которых можно было дома синтезировать нужные ей вещества. Он в нее верил, выстроил ее Аби несколько паттернов, чтобы он считал синтез лекарств творческим процессом. Если бы Марш хотела – могла бы изготавливать дома нелегальные эйфорины и торговать по всему кварталу. Но так поступить с Леопольдом она не могла.
Достаточно того, как она уже поступила.
Марш двумя руками взяла фарфоровый панцирь и прижала к щеке. Это была черепаха. До того, как ей отбили голову и лапы. Продавец отшлифовал места сколов и пытался продать панцирь как «пресс-папье», настаивая, что это вовсе не битая безделушка. Что такое пресс-папье, Марш не знала, но торговалась за панцирь почти час. Ей нравилось, что эта вещь была настоящей и не была хрупкой – вся позолота давно стерлась, краска почти выцвела, и теперь на белом, как замерзшее молоко, фарфоре виднелись только выцарапанные ромбики.