Шли дальше, глуше и крепче становился лес. Ночь нависала над нами, даже когда стоял полдень – странная, заблудившаяся ночь, завернутая в еловую шаль. На поваленном дубе я увидела вырезанный знак – развёрнутая ладонь и в ней костяная змейка, крохотная, выгрызенная ножом. Это был знак из старых преданий «пути возвращения». Он означал: тот, кто сюда зашел, уже не сам себе хозяин, и если выберется – не узнает дороги домой.
– Это кто сделал? – спросил князь с деланным интересом. Его пальцы задержались на моём запястье – точно хотел убедиться в моей земной оболочке, в живой крови под кожей.
Я ответила шёпотом:
– Старики ставили – чтобы духи сбивались с тропы. Но сейчас никто не рисует такие знаки. Кто-то спешил… или боялся.
– Ты боишься? – спросил князь внезапно мягко.
– Я знаю цену лесу.
Он медленно улыбнулся, и эта улыбка была похожа на ожог – чуть заметная, изменившая всё внутри меня.
* * *
У ручья нашли новое: раздавленный оберег, мятая детская игрушка из соломы. Она была разодрана на две части – в одной крупинка проса, в другой высохший, черный коготь.
Я положила руки на землю, пересчитала все страшные приметы. Каждая вела к одному: кто-то открыл границу, пустил хворь, разорил лесную тишину. Маленькая девочка и её брат – их имена звучали у меня в голове. Кажется, я услышала шёпот: то ли ручей, то ли то самое, что не любит свидетелей.
Лес будто читал мои мысли. Из зарослей вдруг послышался леденящий стук – кто-то, неверно ступая, двинулся прочь от тропы, и на миг мне показалось: это сами дети идут на зов, тяжело улыбаются пустыми глазами, тянут руки сквозь стены вековых стволов.
В моей душе боролись ужас и знание. Предчувствие затаилось во мне навечно – словно я сама была частью угасшей ветви рода, проклятой, оставленной для страшного обряда.
Князь остановился рядом – как скала или ровная могильная плита. Его голос звучал почти по-отечески:
– Василиса, ты чувствуешь что-то?
– Здесь уже нельзя говорить по-старому, – ответила я. – Надо лишь слушать лес. Он скажет.
И действительно: вдруг стало ясно – тишина леса неестественна, она тяжела и окрашена глухой злобой. Собаки в деревне, я знала, воют так лишь перед смертью хозяина. И мне почудилось: где-то впереди не то плачь, не то скрежет зубов маленьких.
Мы шагнули дальше. Всё изменялось, как в дурном сне: стены из веток, трава черная, дикая туча мошкары, мутная зыбь над болотом. Я перестала различать голоса спутников, только стук сердца и чьи-то чужие слова – полные боли, детские, давно умершие, но всё же живые.