Просвещение должно было помочь отбросить помехи этому движению и рекрутировать всё большее число людей, солидарных в строительстве свободного общества и испытывающих радость или, по крайней мере, удовлетворение от совместного созидательного труда. Успехи строительства рассматривались как воплощение принципов гуманизма на пути к максимально возможному всеобщему счастью. Заметим, что оговорка «максимально возможному» подрезает счастью крылья. Свобода – понятие, способное объединить людей в борьбе с очередным своим ограничением или изъяном и обрекающее двигаться по бесконечному пути промежуточных полустанков, а в роли счастья в этом случае выступает приземлённое, но относительно конкретное временное благополучие. При таких условиях любое достижение относительно, как и само понятие прогресса.
Меня всегда озадачивали доказательства правоты или ошибочности выбора, апеллирующие «к самой истории»: «История сделала выбор в пользу…», «самой историей отброшены…»
Если теории, концепции, утверждения, взгляды возобладали на определённом историческом этапе, это не доказывает ни их истинности, ни ложности. Это лишь свидетельствует о том, что некое активное меньшинство сумело навязать свою точку зрения относительному большинству, причём отнюдь не всегда единственно силой убеждения. В XVIII и XIX веках многие страны Европы верили в пользу просвещённого колониализма, а в XX веке как бывшие колонии, так и метрополии сочли эти взгляды лживыми и вредными. В начале прошлого столетия некоторые люди в России осознали истину марксизма и атеизма и «огнём и мечом» приобщили её свету миллионы сограждан, но спустя несколько десятилетий вернулись к капитализму и православию.
Просвещение в его современном понимании зародилось в XVII веке, постепенно завоевало умы передовых европейцев и навсегда изменило интеллектуальный облик континента. Его противников называли обскурантами и реакционерами. Это они выдвигали «отброшенные самой историей» возражения, которые их остроумные и находчивые оппоненты подвергли беспощадной критике. Мы попробуем к ним вернуться и, воспользовавшись преимуществом трёхвековой перспективы, оценить меру их оправданности или, наоборот, ошибочности.
В эпоху до Декарта и Бэкона сколь-либо авторитетных людей, призывавших к всеобщему просвещению, не было, как не было и естественных наук, какими мы их знаем сегодня. Каролингское Возрождение оставалось элитарным и не имело светского характера, а демократичный древний Новгород эпохи берестяных грамот не оставил значительных произведений эпистолярного жанра. Человека, призывающего обучать наукам крестьян и иных простолюдинов, в ту пору сочли бы сумасшедшим. Даже при том что духовенство было наиболее открытым сословием, религиозное просвещение вплоть до Лютера оставалось ограниченным из опасений, что дерзновенные и глупые недоучки, самостоятельно толкуя Библию, породят ересь.