Парню стало не по себе от девичьих слёз. По всему было видно, что ему жаль её.
– Пойми меня правильно, Нюра. Я бы рад душой, да как же я тебя хворую возьму, ведь у нас хозяйство большое, работы много, лежать будет некогда. Сразу надорвёшься. Это не шутка – живот резаный! А для женщины это самое главное…
– Бракуешь, значит?
– Не то чтоб… Я уж говорил… Родители ни в какую… Говорят, порченая ты!
– Ладно! Всё! Поговорили, Андрей Елизарович, и на том спасибо! – Анка повернулась и пошла, не попрощавшись. Слёзы и злоба кипели в груди.
Парень встрепенулся, кинулся за ней, дёрнув ременный повод:
– Анютка, милая! Постой! Погоди! Ну чё уж ты так? Не хотел я тебя обидеть, вот те крест, – спесь с парня мигом как ветром сдуло, – постой, ну куда ты бежишь? – Фраза прозвучала как в те далёкие времена, когда он робко провожал Анну с гулянки до дому.
Аня остановилась, подавленная своим девичьим горем. Ничего не видя от слёз, горячий туман стоял в голове. Свет померк в глазах. Парень виновато стоял перед ней, втаптывая каблуком сапога крупные жёлтые листья в дорожную грязь.
– Жаль мне тебя, Нюра, – наконец выдавил он, – да чё я могу поделать, сколь раз говорено-переговорено с отцом и с матерью, против они… Думаешь, мне эта свадьба мила? Я-то чё?.. Знать не знаю и знать не хочу, пусть берут, раз работницу им надо.
– Андрюшенька, милый… Уехать бы нам с тобой куда…
– Да куда ехать-то? Это, значит, всё разом бросить – и дом, и хозяйство, и землю, а жить-то как? Где? Чем? Отец меня всё равно не выделит. Житья не дадут тогда нам с тобой. Нет! Нюра, без благословления нельзя, – парень глубоко вздохнул и со злобой сказал: – Эх, будь моя воля, задушил бы я Полуфирью и её змеиное гнездо сжёг!
– За что? – еле слышно спросила Анка. – Может, Полуфирья не виновата, в больнице врач говорил, что это никакая не порча, а просто так бывает.
– Много они, твои врачи, знают!
Норовистый молодой жеребец притомился стоять и дёргал повод. Анке сразу припомнились все хворые женщины из деревни и их несчастные семьи: «Ну, прощай, Андрюша! Первая и последняя любовь моя… Не судьба, видно, нам с тобой. Будь счастлив».
Анна, не помня как, добрела до дома, вошла в ограду, но в избу не пошла – слишком тяжело было на душе – обида острой болью отдавалась в сердце. Девушка, стараясь, чтобы её никто не увидел, прошла к сараю, осторожно открыла двери и вошла внутрь. «Вот и веревка, – Анна сняла её с крючка, растянула в руках, пробуя на прочность, – раз я урод и никому не нужный человек, зачем мне жить на свете? Быть кому-то обузой…»