Припадочный патологический честолюбец
Корни этого мифа произрастают из интервью школьных друзей А.И.Солженицына Николая Виткевича и Кирилла Симоняна, а также первой жены писателя Натальи Решетовской.
ВИТКЕВИЧ (из интервью агентству АПН в 1974 г.):
«Нужно сказать, что уже в младших классах он готовился стать будущим великим писателем. Я помню ученические тетрадочки с надписями «Полное собрание сочинений. Том I. Часть 1-я».
Я счел необходимым остановиться на этом, так как это наложило отпечаток и на характер А. Солженицына. Он всегда был большим себялюбом. А во фронтовую пору стал неким «полубогом», судившим с этой высоты о плохом и хорошем не с точки зрения реальности, а по своим схемам и теориям».
РЕШЕТОВСКАЯ (из книги «В споре со временем», 1974 г.):
«С ранних лет Саня Солженицын мечтал стать писателем. (…) МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории. – Ю.Т.) – это путь наверх! (…)
В том, что Саня был ограниченно годен к военной службе, виной была его нервная система. Все, кто видел портреты Солженицына, обращали внимание на шрам, пересекающий правую сторону лба. Многие считали: это памятный след – то ли войны, то ли тюрьмы. Солженицын не подтверждал этого, но и не разуверял. А я, помня этот шрам с нашей первой встречи, не расспрашивала мужа о нём. Было как-то неловко. Узнала я о происхождении этого шрама лишь в 1973 году, спустя добрую треть века после нашего знакомства. Узнала от доктора медицинских наук, известного хирурга Кирилла Симоняна, одноклассника мужа. (…)
– Ты ведь знаешь, – сказал он, – что Саня в детстве был очень впечатлителен и тяжело переживал, когда кто-нибудь получал на уроке оценку выше, чем он сам. Если Санин ответ не тянул на «пятерку», мальчик менялся в лице, становился белым, как мел, и мог упасть в обморок. Поэтому педагоги говорили поспешно: «Садись. Я тебя спрошу в другой раз». И отметку не ставили.
Такая болезненная реакция Сани на малейший раздражитель удерживала и нас, его друзей, от какой бы то ни было критики в его адрес.
Даже когда он, будучи старостой класса, с каким-то особым удовольствием записывал именно нас: меня и Лиду – самых близких приятелей в дисциплинарную тетрадь, – мы молчали. Бог с ним.