– Ва-ря! – сквозь пелену волнения я с трудом расслышала собственное имя. – Скворцова, ты живая?
– А? Что? – Я обернулась на звук тонкого, но настырного голоса Рябовой.
Таня сидела за мной и имела дурную привычку тыкать мне в спину авторучкой, отчего на блузке часто оставались синеватые разводы, но Рябовой было плевать. Сама она одевалась весьма странно: деловой стиль, а тем более школьную форму, Таня наотрез отказывалась воспринимать серьёзно и носила по большей части безразмерные свитшоты болотно-зелёного цвета. Нет, конечно, сама Таня называла этот оттенок приглушенно-изумрудным и считала, что он приносит ей удачу. Я долгое время не понимала, зачем было прятать чумовую фигуру и ноги от ушей за бесформенными балахонами тошнотного цвета. А однажды, когда заметила, как Камышов пожирал нашу Рябову влюблённым взглядом, осознала прописную истину: даже в своём зелёном оверсайзе Таня оставалась Царевной-Лягушкой, тогда как я, сколько ни наряжалась, выше Колобка «прыгнуть» не могла!
– Чего ты на меня смотришь, Варя? – проворчала Рябова, недовольно сжав губы в тонкую линию. – Ты в окно выгляни!
Но я продолжала сверлить Таню взглядом: впервые за долгие месяцы она надела белоснежную водолазку и – чёрт побери! – забрала длинные чёрные волосы в высокий хвост, а это, к слову, смахивало на дурной знак!
– Что там? – Выглядывать в окно стало не на шутку боязно.
– Да вон там, на парковке, видишь? Это не тачка твоей матери?
– Скажешь тоже, Танька! – Я отмахнулась от Рябовой, но на всякий случай достала очки из футляра. Правда, сколько ни щурилась, ни вглядывалась, с достоверной точностью определить, чей серебристый «Мустанг» дежурил под окнами школы, я так и не смогла.
– Ну чего? По твою душу? – Рябова снова ткнула меня авторучкой. – Опять отличилась, Варь, да?
– Не знаю. Наверно, просто авто похожие, – пробормотала в ответ, недоумевая, что могло понадобиться маме в школе в этот час: ничего дурного натворить я ещё не успела, а без повода интересоваться моей учёбой она перестала уже давно – не до того ей было!
После того как пять лет назад, вернувшись из очередной командировки, отец заявил, что уходит из нашей «старой и набившей оскомину» семьи в «новую и любящую», мама слетела с катушек. Не было ни слёз, ни истерик, ни долгого дележа имущества. Она просто взяла меня в охапку и начала всё с нуля: из обычной швеи стала дизайнером модной одежды, а из «серой мышки» – настоящей роковой красоткой! Скромное ателье в подвале бабушкиного дома, где поначалу мама пропадала днями и ночами, незаметно переросло в несколько цехов по пошиву одежды, а в свой офис в центре города она отныне добиралась на личном «Мустанге», позабыв, каково это – толкаться ни свет ни заря в переполненном автобусе. Я восхищалась мамой, гордилась ею, пока в какой-то момент не поняла, что с уходом отца потеряла ещё и её. Мы больше не болтали, лёжа в моей кровати, как в детстве. Вместе не ужинали жареной картошкой. Наперебой не болели за участников «Голоса», да и по выходным давно перестали выбираться в парк. В лучшем случае мама звонила мне перед сном, чтобы сообщить, что задерживается, в худшем – что улетает в Париж на очередной показ…