Душа же наша, пережиток человеческого прошлого, исчезнет вовсе.
А это хуже смерти – потерять себя, в ничто оборотившись.
Смерть перерождает души людские, даруя иное тело им и долю;
Сущность полуночников же душу к телу навечно прикрепила –
Вот та цена, что за бессмертие мы платим, знай.
Так обращается в ничто тот, кто собственной крови глотнёт,
И нет на земле ужасней участи,
А в мире много тех из нас, кто для тебя её желать бы мог.
И это ещё не всё.
Есть у нас странная прихоть,
Которую никто из нас не способен игнорировать:
Непременно должны мы видеть лица жертв,
Вглядываясь в пустые остекленевшие глаза тех, чью жизнь в себя вобрали.
Мы не в силах уйти, не посмотрев на обмякшее тело,
Не в силах просто бросить его, как тряпичную куклу.
В самой нашей сущности кроется подобная страсть
К тому, чтобы вдумчиво вглядываться в первые мгновения смерти.
Каждый полуночник понимает тогда,
Что после смерти наши жертвы больше похожи на нас, чем при жизни.
И мы радуемся этой близости, навеки оторванные от мира людского,
Полного жизни, красок, радости и любви,
Вынужденные охотиться на тех, из чьей среды вышли,
Но не потерявшие к ним ни любви, ни восхищения».
***
Так было сказано всё, и слова иссякли.
Два смертельно бледных лица, не подверженных тлению,
Темноту разгоняя, воззрились на Иду.
«Да будет так, – сказала она,
Нарушив этими звуками тишину послеполуночной улицы. –
Всякое существование трудно. Моя нынешняя участь – скорбь моя,
Сожалеть о ней я не стану. Создателя своего не возненавижу».
И подставила шею, глаза прикрыв.
Ипполит отступил, старшинство Исидора уважив.