– Опять не спишь?
Голос Д. прозвучал из глубины кровати, хриплый, сонный, но уже настороженный. Он не ответил. Да и что можно сказать? Что снова видит их лица? Ребят, которые сейчас там, в грязи и крови, а он здесь, в этой проклятой роскоши, где даже дождь за стеклом кажется бутафорским?
Он услышал, как шелестят простыни, как скрипнет пружина матраса. Потом – тихие шаги босых ног по дубовому паркету. Она подошла сзади, и первое, что он почувствовал – это тепло ее тела, проникающее сквозь тонкую ткань его же рубашки. Она всегда спала в его рубашках. Говорила, что любит запах – смесь дорогого мыла, пороха и чего-то еще, только его, неуловимого.
Ее пальцы скользили по его телу медленно, словно читая историю, написанную на его коже. Каждый шрам был знакомой буквой, каждое затянувшееся ранение – строкой из их общей биографии. Они остановились на животе, где грубая ткань рубца неровным узором расходилась в стороны.
– О чем думаешь? – ее голос был тихим, но в тишине спальни прозвучал громко, как выстрел.
Он не ответил сразу. Глаза, обычно такие ясные и жесткие, сейчас смотрели куда-то сквозь стены, сквозь время, туда, где дым и грохот, где земля пахнет кровью и порохом.
– О том, что там, на фронте, мои ребята. – слова выходили хриплыми, будто продирались сквозь колючую проволоку в его горле. – А я здесь.
Она вздохнула. Горячий выдох обжег его спину, а губы – эти мягкие, чуть шершавые от их недавней страсти губы – коснулись левой лопатки. Именно там, под кожей, навсегда остался осколок, который хирурги не рискнули достать.
– Ты не обязан…
– Я не обязан. – он резко развернулся, и хрустальный бокал выскользнул из пальцев, разбившись о пол тысячей сверкающих осколков. Но ему было плевать. Его руки впились в ее талию, сжимая так сильно, что тонкая ткань рубашки смялась под пальцами. Он притянул ее к себе, стирая все расстояния, все мысли, весь этот проклятый фронт между ними.
– Я хочу.
Их лбы соприкоснулись. Дыхание смешалось. Где-то внизу, на полу, по дереву растекалось красное вино, как кровь из старой раны. Но здесь, в этом объятии, было только настоящее.
Ее пальцы впились в его плечи, ногти оставили полумесяцы на загорелой коже. Она поднялась на цыпочки, и их губы встретились в поцелуе, который был одновременно и болью, и лекарством.